21
Домой возвращаюсь один. Я должен был подождать Арика и Вальку, но дожидаться не стал. Это не по-товарищески, и Валька Шпик, конечно, скажет мне об этом в глаза. Я даже представил, как он будет говорить: живот вперед, маленькие круглые глаза затвердеют, упершись мне куда-то в переносицу, руки за спину… Но мне все равно. Меня нисколько не волнует, что скажет Шпик, как будет смотреть Арик… Мне не до них. В ушах звучит назойливо и пугающе: «Немцы к Волге подходят, а там, поди, твой отец… К Волге… К Волге подходят…»
Я видел Волгу только на ученической карте. Синяя жилка, петляющая с севера на юг. От нее до западной границы — тысячи километров… Неужели немцы такие сильные, что их нельзя остановить? Ведь били же их, русские раньше… Еще Александр Невский семьсот лет назад в Чудском озере топил… И зимой в прошлом году под Москвой им дали по шеям… «К Волге подходят… а там твой отец…»
Из калитки нашего дома вышла женщина-почтальон. Через плечо — тяжелая сумка, набитая газетами и письмами. Я хорошо знаю почтальона в лицо. У нее измученные зеленые глаза, твердые тонкие губы, острый подбородок, из-под косынки на лоб всегда выбивается прямая русая прядка, и она маленькой нервной рукой то и дело заправляет ее под повязку. Я окликаю:
— Тетя!
Она оборачивается и над усталыми своими глазами сводит к переносице тонкие брови. Погромыхивая ведром, робко подхожу к ней. С надеждой спрашиваю:
— Смелковым писем нет?
Она продолжительно смотрит на меня и, наверно, вспомнив, вдруг улыбается:
— Есть. Под дверь подсунула — дома у вас никого нет…
В улыбке она открыла белые зубы, и лицо ее от этого сразу помолодело, стало красивым.
— Иди, иди, тебе письмо…
— Мне?
— Тебе, — кивнула она, продолжая улыбаться. — Василию Петровичу Смелкову… Ведь это ты — Василий Петрович?
— Спасибо, — не отвечая на вопрос, тороплюсь я. — Большое спасибо…
Письмо от отца. Я сразу узнал его почерк. И почтальонка сказала правду: на мое имя. От волнения не могу вскрыть конверт. Да, письмо в конверте. Раньше папка присылал просто треугольники, а сегодня в конверте…
«Вася, сынок, здравствуй!
Сегодня у меня хороший день, и я решил поделиться своей радостью с тобой. Сегодня мне вручили орден Красной Звезды. Товарищи поздравили меня, пожелали хорошо бить фрицев. И я постараюсь выполнить их пожелание…
Вспомнил и думаю сейчас не только о тебе, нашей маме, но и о твоем дедушке — моем отце. Я рассказывал тебе о нем — помнишь?
Он был сильный и крепкий человек. Мастеровой. Умел все делать: и плотничать, и столярить, и кузнечить. Работал он ловко, словно песню пел, и вещи делал такие, что залюбуешься, глаз не отведешь. А жил бедно, хуже некуда. Семья у нас большущая была — я по счету шестой. И когда началась гражданская война, ушел твой дед добывать светлую долю, бороться за Советскую власть. Служил конником в дивизии Василия Ивановича Чапаева…
Ты, наверное, знаешь, что чапаевцы освободили наш город от беляков? В этих боях участвовал и твой дед. Здорово, говорят, рубал он белогвардейскую сволочь. Сам Чапаев благодарил его за это перед всеми бойцами. А когда дивизия Чапаева покидала город, твой дед остался наводить в нем порядок, устанавливать нашу власть. Да не пришлось ему до конца довести свое дело…
В тот вечер он пришел поздно. Сварил картошки в мундире, сел поужинать. Стол стоял у самого окна, и деда было видно с улицы. Сидит он, счищает с картошки кожуру, обмакивает в соль на столе, кушает… И вдруг выстрел… Прямо через стекло. Сунулся твой дед в картофельные ошкурки… Пуля попала в висок, вышла в верхней части головы, ударилась о потолок и упала прямо в глиняный горшок с картошкой…
Кто его убил? Не нашли того человека. Но убил его враг — хитрый и жестокий. Я, тогда еще мальчишкой, поклялся отомстить за отца… И я мщу и буду мстить, пока бьется мое сердце.
Моего отца, а твоего деда, как ты знаешь, похоронили на том месте, где сейчас Ленинский парк. Потом, спустя много лет, там поставили монумент. Сходи, сынок, туда, поклонись от меня моему отцу, скажи ему, что хорошо, мол, бьется с врагами его сын, еще один орден получил за это от нашей родной Советской власти.
Не забывай и ты деда, навещай его почаще…»
Вечером, когда я уже был в постели, к нам пришла тетя Катя. Посмотрел я на нее и не поверил своим глазам. Она или не она? Гладко причесанная — волосы пышным узлом на затылке, в новом простеньком платье, разрисованном мелкими белыми листочками неведомых растений, с цветастым легким платком на плечах, она светилась какой-то торжественной и смущенной радостью. Исчезли резкие морщинки на лице, над переносьем, около уголков рта и глаз. А как молодо блестели ее глаза — прелесть прямо! И ничуть она не толстая — просто полная, даже стройная: плечи широкие, сильные, голову держит прямо. Да и вся она будто стала выше… Что это такое произошло с ней?
Тетя Катя заговорила, и я поразился опять — не ее, не Киселихин голос! Слова выговаривает неторопливо, льются они спокойно и плавно, без той сокрушающей напористости, с какой выпаливала она их на базаре, торгуясь.
— Не помешаю? — спросила она маму.
— Что ты, Катюша, проходи, пожалуйста, чайку подогрею, если не откажешься…
Я чувствую, мама тоже удивлена поздним посещением тети Кати, но не хочет показать этого.
— Нет, не нужно, Верочка, какой сейчас чай… На минутку зашла, боюсь, потревожила вас, — и, посмотрев в мою сторону, спросила:. — Спишь, Василек?
Я не ответил. Тетя Катя смешалась, вздохнула, потом спросила:
— Пишет Петр?
— Сегодня Василию прислал… Орден получил.
— Правда? — обрадовалась тетя Катя и добавила: — Счастливая ты, Верочка…
— Какое же тут счастье… — У мамы горестно шевельнулись брови и чуть-чуть подвинулись навстречу друг другу, выдавив складочку над переносьем. — Изболелась я вся, Катя…
Мне хорошо наблюдать за ними, кровать моя стоит в темном уголке, одеяло я натянул на голову, оставив узкую щелку, чтобы видеть. Свет из-под абажура падает на лицо мамы и тети Кати, освещает их ровно и мягко.
Тетя Катя кивает в мою сторону и тихо спрашивает:
— Спит?
— Спит. Набегался за день-то…
— На базаре его нынче видела, — улыбается тетя Катя.
— На базаре? Что он там делал?
— Воду продавал…
— Катюша! — Мама всплеснула руками. — А я и не знала… Деньги отдал, а где взял, не сказал. Думала, у Пызнякова заработал…
Я с напряжением слежу за лицом мамы. Какое оно печальное сейчас! А мама продолжает:
— …нельзя, Катюша, так, я же говорила тебе… Пойми, к чему может это привести… Ведь он людей обкрадывает…
Я крепко-накрепко зажмурился, даже дышать перестал… Вот, значит, я чем занимался, выхватывая рубли у желающих попить воды!..
Тетя Катя положила руку на мамину:
— Не волнуйся… И не ругай мальчишку… Он поймет, должен понять, объясни только-ему… — Тетя Катя покачала головой. — И мне, дурище, досталось нынче от Василия Постникова… Пришла к нему убираться, рассказываю, как на базаре торговлишку вела… А он слушал, слушал, да как цыкнет: «Не смей, — говорит, — рассказывать про эту гадость!» И начал, и пошел… Себя, говорит, позоришь, имя свое потеряла — Киселихой все кличут, память Яшину позоришь… Да как же, говорит, тебе не стыдно, где твоя совесть? А я стою и горю вся, будто на меня кипяток льют, слова вымолвить не могу… Ну, покричал это он, успокоился… А потом — слышь, Верочка, а потом, — тетя Катя снизила голос до шепота, — и предлагает мне: давай, говорит, Катюша, поженимся, жизнь новую налаживать — не такие мы еще старые… Попортил ее немец и у тебя и у меня, сложим наши беды в одну квартиру, да и посмотрим, как одолеть их, лучше все наладить. Я так и обомлела вся! Гляжу на него: шутит он аль правду говорит? И не пойму: глаза у него смеются, а лицо сурьезное. А он напирает: ты, говорит, Катюша, не бойся, что у меня нет-ног, ходить я почти научился, на работу на днях устраиваться буду, так что заживем мы с тобой на славу… Ну, тут уж я совсем опешила. Подумать мне надо, отвечаю, больно уж скоропалительно все получается. Правильно, подумай, говорит, а потом скажешь… Вот и не нахожу себе места, Верочка: смятение у меня в груди и а голове… Не соображу никак… Ведь дело-то какое!.. А вдруг, думаю, Яша вернется, тогда что делать?.. Ох-хо-хо-хоньки… Что ты мне присоветуешь? За тем и пришла к тебе…
Я повернулся к стене и не слышал, что ответила мама. Мне было немножко обидно за дядю Васю. И грустно. Конечно, они поженятся — чего уж там! — и все тогда пойдет по-другому: и у них, и у меня. Тогда в квартире дяди Васи станет хозяйкой тетя Катя…
Не помню, как я заснул в тот вечер, — усталость сморила. Мама и тетя Катя еще шептались, и этот размеренный шепот, словно шуршание дождя за окном, действовал усыпляюще…