— О том, что Гвенельда будет меня качать? Да... Я не вижу, чтобы это происходило, — я повторила его улыбку, хотя в глубине души его сон раздражал меня. — Как выглядел парень?

— Красивый, я полагаю. С множеством татуировок. Но глаза у него были странные, почти стеклянные. Как у Блейка, — на его щеке появилась ямочка, когда он сделал паузу, чтобы вернуться к своему сну. — Ты же не собираешься сбежать с татуированным парнем, верно?

— Нет. Мне больше нравятся парни с пирсингом, — поддразнила я.

Татуировки принадлежали охотникам. И охотники были в моём дерьмовом списке.

Папино лицо стало таким же светло-зелёным, как макароны в кастрюле. Паста! Я вытащила дуршлаг из нижнего ящика и бросила его в раковину, затем схватила раскалённую кастрюлю и опустошила её, обжигая пальцы о стальные ручки. Я надеялась, что не переварила макароны. К счастью, я сняла кедровые орешки с огня. В неглубокую керамическую миску я бросила пасту с орехами и немного оливкового масла первого отжима.

Когда я принесла всё на стол, то спросила папу, что заставило его подумать о татуировках.

— Только Великий Дух знает, — сказал он.

Великий Дух. Когда папа стал придерживаться индейских верований?

— Разве ты не католик, папа?

— Я? Я больше ни во что не верю. Я был католиком, меня таскали в церковь по воскресеньям, как и большинство здешних детей. Я помню, как мне приходилось носить блестящие кожаные мокасины, которые были такими жёсткими, что у меня всегда были волдыри. И каждый раз, когда у меня вырастали ноги, я думал, что вот оно. Я, наконец, избавился от них, но моя мама, в своей дальновидности, купила все доступные размеры, когда на них была распродажа, — его прежняя улыбка превратилась в широкую ухмылку. — Я думаю, что у меня действительно может остаться пара в моём шкафу. Дорогая старушка мама.

Я бы никогда не смогла использовать это выражение, описывая маму. Она умерла слишком молодой.

— Ты скучаешь по бабушке?

— Всегда скучаешь по людям, которых любил. Это чувство означает, что они что-то значили для тебя. Боль со временем притупляется. Однажды, милая, ты сможешь думать о своей матери без того, чтобы твоё сердце разрывалось.

— Сможешь ли ты когда-нибудь думать о ней без того, чтобы твоё сердце разрывалось?

Улыбка ослабла, прежде чем исчезнуть с его лица.

— Я не уверен, что моё сердце когда-нибудь исцелится.

Сгорбившись, он положил себе гору макарон и, молча, стал есть. Я заметила слезу, капающую в ароматное маслянистое месиво. Я подошла к нему и обняла, потому что не могла придумать, что ещё сказать такого, чего ещё не было сказано.

— Ты знаешь, что Блейк хотел попросить тебя выйти за него замуж? — сказал папа через некоторое время.

Я напряглась, затем отстранилась.

— Би сказала мне, что он говорил с ней об этом. Он спросил её, должен ли он отдать тебе кольцо своей матери, или ты сочтёшь его несчастливым.

Моё сердце наполнилось печалью.

— Он очень, очень сильно любил тебя.

— Я тоже любила его, — пробормотала я.

Папа заправил выбившуюся прядь волос мне за ухо.

— Но не таким же образом.

— Разве два человека когда-нибудь любят друг друга одинаково? Я имею в виду, кроме тебя и мамы.

— Я любил твою мать гораздо больше, чем она когда-либо любила меня.

Я стояла как вкопанная.

— О чём ты говоришь?

— Меня словно поразила молния, но твоя мама... со временем она влюбилась в меня. Ты подумаешь, что я сошёл с ума, если я скажу тебе это, но я как будто видел, как это происходит. Однажды утром она посмотрела на меня, и в её глазах появился этот огонёк, и эта улыбка... У неё была такая красивая улыбка... — уголки папиных губ медленно приподнялись, как солнце, поднимающееся над горизонтом, — и когда она так посмотрела на меня, я понял, что она просто влюбилась в меня немного больше. Я думаю, что то же самое было и с Блейком.

Я прикусила губу, и моё сердце забилось ещё сильнее.

— Би сказала ему подождать. Она беспокоилась, что ты не сможешь не замечать его изуродованного лица. Хотя из него вышел бы отличный муж.

Я вздохнула.

— Я бы не хотела выходить за него замуж. По крайней мере, не сейчас. Не в девятнадцать.

— Твоей матери было двадцать, когда мы поженились.

— Но это было в старые добрые времена, папа, — сказала я, что вызвало его смех.

Звук казался чужим после всех этих дней траура. Мой отец был одним из тех людей, которые всегда смеялись, и у него был этот огромный, заразительный смех от живота, хотя у него не было живота, о котором можно было бы говорить.

Я ухмыльнулась и тоже бы рассмеялась, если бы в этот самый момент не прозвучал дверной звонок — Эйс и Лили. Пока я шла открывать дверь, я напомнила себе называть Эйса Крузом. Или вообще не использовать его имя. Это, вероятно, было бы безопаснее.

Я распахнула входную дверь как раз в тот момент, когда папа подошёл ко мне сзади.

— Спасибо, что вернулся так быстро, — сказал папа Эйсу. Они пожали друг другу руки, пока я смотрела на Лили, а она смотрела прямо на меня.