24

ДОРОГА ДО БЕЛОГО Озера заняла меньше двух часов. Начиная с того времени, когда ее мать впервые пошла туда, Нона всегда представляла себе это место таким же далеким, как луна. «Это далеко, — говорила мать, когда Нона хотела идти с ней. — Слишком далеко». В конце концов, она взяла своего любопытного ребенка на несколько собраний в церковь Надежды, и, вероятно, Нона достаточно бы скоро прошла конфирмацию в свет. Но пришел жонглер, и все изменилось.

На протяжении каждой мили Нона тысячу раз мысленно перебирала одни и те же вопросы, одни и те же надежды и страхи. Люди могли бы убежать из деревни. Солдаты могли сжечь здания, но это ничего не значило, потому что люди побежали бы распространять новости. Поднять руку на тех, кто в алом и серебряном, означало, что твой дом сгорит.

Ее мать должна была убежать. И она побежала бы в эту сторону, к Белому Озеру.

Все дни, пока Нона добиралась до деревни, ее разум отказывался отвечать на вопросы о матери. Старая рана покрылась струпьями, была запечатана под рубцовой тканью, и Нона отказывалась ковырять ее, пока не пришло время. Но теперь, возможно, никогда не будет времени, и вопросы Ноны ждали своей очереди на ее языке. И обвинения. Но за всем этим лежали самые старые воспоминания о надежных объятиях, тепле, любви без условий. Воспоминания, которыми Нона дорожила, какими бы расплывчатыми они ни были. Вкус чего-то, что она все еще искала.

Тропинка превратилась в тропу, тропа — в дорогу, и она обогнула Белое озеро, наблюдая, как с каждым шагом город на дальнем берегу становится все ближе. Около двухсот домов прижимались к воде, еще десятки поднимались по склонам позади. Причалы протянули руки, ищущие пальцы исследовали тайны озера. Два десятка лодок были привязаны, еще полдюжины направлялись сюда после дневной рыбалки. То тут, то там в окнах горел свет, первый из многих, которые зажгутся с наступлением ночи.

Нона заметила церковь Надежды на окраине города, каменное строение, которое должно было иметь остроконечную крышу, но вместо этого стояло открытым к небу. Подойдя ближе, она заметила комнаты, примыкающие к задней стене, покрытые черепицей и деревом. Вероятно, Проповедник Микэл любил спать в сухой постели.

К тому времени, как Нона подошла к дверям церкви, свет почти погас. Двери были в два раза выше ее и поддерживались накладными железными петлями. Ноне всегда казалось странным, что в доме без крыши есть двери. Она прислушалась, но не услышала ничего, кроме отдаленных криков с причалов и смеха на дороге, возможно, от вида послушницы Предка, стучащейся в двери Надежды. Она отмахнулся от этой мысли. Мало кто в Белом Озере понял бы по поход-пальто, что она — член ордена, и уж точно не с дороги. Она размазала грязь по знаку древа, выжженному на коже, и нужно было внимательно рассмотреть его, чтобы понять, что это такое.

Она постучала. Ничего. Небо над ней было почти темным, окаймленным красными краями облаков. Нона вскарабкалась на стену, используя свои клинки только дважды там, где каменная кладка не давала опоры. Она оседлала верхушку и посмотрела вниз, на церковь. Пол, вымощенный шиферными плитами, поддерживал алтарный камень в центре; в остальном помещение было пустым. На богослужениях, которые посещала Нона, на алтаре красовался странный шар из медных полос, который должен был указывать на Надежду, когда небо было скрыто пеленой.

Она посмотрела на заднюю дверь. Должно быть, там он и живет.

Кеот ничего не ответил. Он молчал с тех пор, как Нона пощадила Гилджона. Отвращение, предположила она. Время от времени она чувствовала, как он двигается, скользя по ее коже, но не углубляясь.

Нона свесилась со стены и спрыгнула в церковь. Воспоминание о благовониях преследовало это место, несмотря на ветер, стонущий в оконных щелях. Она выпрямилась и подошла к задней двери. Не успела она дойти до двери, как из нее выскочил проповедник Микэл, держа в обеих руках медное устройство, которое помнила Нона. Он пинком захлопнул дверь, оставив позади тепло и свет, и прошел половину расстояния до Ноны, прежде чем заметил ее присутствие и резко остановился. Полосы глобуса выскользнули из его пальцев. Инстинктивно Нона прыгнула вперед и поймала устройство, прежде чем оно успело упасть на пол. Она выпрямилась и протянула его Микэлу. Оно оказалось тяжелее, чем она ожидала, хотя состояло в основном из воздуха, окруженного всего лишь полудюжиной металлических полос, согнутых в сцепленные кольца.

Проповедник взял свой глобус, его рот двигался, но слова не выходили. Потрясение заменило ярость, которую помнила Нона. Микэл был на дюйм или два выше ее. Сейчас ему было около тридцати лет, его темные волосы все еще были густыми, но редеющими, как у вдовы.

— Я ищу Майру из деревни Реллам. — Странно было давать имя и матери, и деревне. — Она здесь молилась.

— Кто ты? — Проповедник попятился, чтобы между ними оказался алтарный камень. — Демон? — Он поставил перед собой тяжелый шар.

Нона на мгновение растерялась, потом поднесла пальцы к лицу:

— Нет, обычный человек. Мои глаза потемнели от яда. Ты не знаешь, выжила ли Майра Грей? Что случилось... в деревне? Иногда ее называли Майра Тростник.

Проповедник прищурил на нее темные глаза:

— Ты двигалась не как обычный человек. Хунска, а? Как ты сюда попала?

— Залезла.

Проповедник недоверчиво фыркнул и открыл рот, потом оглянулся. Возможно, не имея более правдоподобного объяснения, он не стал называть ее лгуньей:

— Ты ищешь женщину?

— Майру из Реллама.

— Реллам? — Страх в его глазах, когда он думал, что она демон, теперь полностью уступил место подозрительности. — Какой интерес может представлять для тебя эта Майра?

— Это мое дело. — Если он не узнал ее, то у Ноны не было никакого желания представляться.

Проповедник коснулся висящего на цепочке амулета — плоского кольца из серого металла, украшенного рунами:

— Если эта Майра молилась здесь, она — мое дело. Дело Надежды. Какое право ты имеешь задавать здесь вопросы?

Гнев Ноны подхлестнул ее язык.

— Право крови. Она — моя мать! — С ее внешностью нечего было и надеяться остаться неузнанной, да еще показав свою скорость.

— Ха! — Проповедник Микэл выпрямился во весь рост. — Теперь правда выходит наружу! Не думай, что я не узнал тебя, Нона Тростник. Ты стоишь здесь, в монастырском пальто, а на твоих губах разговор о кровь-правах. Поклоняющиеся Предку хорошо обучили тебя. — Усмешка, словно воспоминание о ребенке уменьшило воина перед ним. — Когда мы смиряемся перед Надеждой, мы присоединяемся к более великой семье, чем любая, основанная на семени и хрюканье в темноте.

— Поклоняющиеся Предку научили меня тому, что Надежда — такая же звезда, как и любая другая, только моложе и все еще горящая белым. Она не дойдет до Абета. И не спасет нас от льда. — Нона согнула перед собой пальцы. — И они научили меня, как забить взрослого человека до смерти голыми руками, если понадобится. Итак, я спрошу еще раз, Где моя мать?

— Она отдала свой дух Надежде. — Он сказал это с таким плохо скрываемым удовлетворением, что Ноне пришлось бороться, чтобы не выполнить свою угрозу. Если бы Кеот воспользовался своим шансом, он мог бы склонить ее к насилию.

— Она мертва? — Осознание попало в цель, и гнев Ноны вырвался наружу, оставив ее пустой.

Глаза проповедника метнулись к двери в его покои:

— Тебе лучше уйти, монахиня.

— Она там? У тебя там моя мать? — Ее охватило убеждение, истина внезапно стала очевидной, отрицание смерти — легким. Ее мать не могла умереть: между ними все еще было слишком много недосказанного. Теперь они могли говорить, как взрослые, не разделенные пропастью между детским невежеством и взрослыми горестями. Она направилась к двери.

— Что? Нет! Конечно, нет.

Нона скрылась за дверью прежде, чем Микэл бросился за ней.

— Подожди! Это запрещено!

Коридор тянулся ярдов на двадцать три, двери налево, две направо и одна в дальнем конце. Нона огляделась, сняла со стены фонарь и побежала ко второй двери слева, которая была тяжелее остальных и окована железными полосами.

— Ее там нет! Не будь дурой! — Микэл, покачиваясь, прошел через дверь церкви вслед за ней. Он говорил так, словно что-то скрывал.

Нона потянулась было к своей безмятежности, чтобы дернуть за нить замка, но волны эмоций отбросили ее назад, турбулентность, которую она не могла унять. Когда проповедник приблизился к ней, она ударила дефект-клинком по тяжелому замку, раз, два, три, затем повернула его. Разрушенный механизм с визгом сдался, и, стряхнув цепкие пальцы Микэла, она протиснулась внутрь.

Комната за ней была маленькая, без окон, с широкой полкой установленной на высоте пояса и бегущей вдоль трех стен. Образ Надежды вернул свет фонаря, сверкая в тысяче кусков стекла, зеркалах и хрустале. Полку покрывали десятки предметов, расставленные скорее с почтением, а не просто разбросанные.

— Я думала... — Нона позволила проповеднику вытолкнуть себя обратно в коридор. Ее мать умерла. Отрицание было глупостью. — Прости.

— Прости? — Микэл толкнул ее спиной к стене. — Ты осквернила святилище Надежды! И сломала мою дверь...

Сознание Ноны заполнили образы матери. Боль была хуже, чем от удара металл-ивы. Ей нужно было что-то, что угодно, лишь бы изгнать воспоминания. Вопросы могут помочь.

— Что все это такое? — Нона попыталась заглянуть за плечо проповедника.

Осколки старого мира. Кеот нарушил молчание.

— Сокровища. — Проповедник попытался подтолкнуть ее по коридору к заднему выходу.

— Я видела черн-кожу... — Красные Сестры делали свои доспехи из черн-кожи, маслянистый блеск этого материала не оставлял места сомнениям. Даже обломки среди сокровищ Микэла стоили больше, чем все здание. — И... — У Ноны не было названий для остальных вещей, но некоторые из них имели тот же серый блеск, что и драгоценный точильный камень старой Галлабет. — Ковчег-кость.