За девять или десять веков обращения воры стерли и соскоблили серебро с внешнего края, но внутренняя окружность сохранилась, испещренная древними письменами. Это была внешняя эмблема нападений и живучести, истинная история того региона и, вероятно, этой молодой женщины, в этой жизни, и, кто знает, в скольких предыдущих.

— Спасибо за предложение, Кит. Если что-то появится, я, конечно, обращусь к тебе за советом. Я очень тебе благодарна, — ее взгляд плясал с почти самонадеянной уверенностью, что он позволит ей отделаться этим, не надеясь на любезность в знак благодарности.

Он поглощал это, как ярмарочное мороженое в вафельном стаканчике, хотя был вынужден изображать равнодушие. Такого не встретишь в Нью-Хейвене. Так не умеют флиртовать даже в Нью-Йорке. Это мир, размышлял Кит, а пару ночей спустя, около трех часов ночи, словно дополнительный привкус бамбуковой палки: «Она» — мир.

Тем временем Яшмин, слишком утонченная, чтобы бранить банальность, сблизилась с отпрыском клана кофейных магнатов по имени Гюнтер фон Кассель. На их первом свидании Гюнтер, приверженец не то чтобы повсеместно признанного Людвига Больцмана, попытался объяснить ей задачу Римана с помощью статистической механики.

 — Вот. Скажи, пожалуйста: если n растет до бесконечности, чему тогда равен простой дивизор n?

   Она вздохнула, но не от желания:

— Его значение, как известно любому гимназисту, вообще знакомому с Теоремой простых чисел, приближается к n логарифм n.

— Так вот. Принимая во внимание энтропию системы...

— Своего рода...слово-паровоз, да? Разве я — инженер паровых котлов, Гунни?

— Исключая обычные константы, — он говорил и писал одновременно, — энтропию можно представить в виде...суммы p(Ek), время логарифм p(Eh). Пока всё верно?

  — Конечно, но это лишь статистика. Когда мы перейдем к математике?

— Ach, die Zetamanie, Дзета-мания... а твоя Теория простых чисел — не статистическая?

   Но она смотрела на то, что он карябал, два что-то-логарифм-что-то:

  — Эта Ek. . . ?

— Энергия заданной системы, ты используешь k как индекс, если их больше одного, а обычно их больше.

  — Гюнтер, в твоей семье нет сумасшедших?

— Тебе не кажется странным, что простой элемент N сверхбольшого N может быть выражен как один индекс хаоса физической системы?

   Но всё это не мешало Яшмин стремиться к сближению.

— Так же, как преступление, — заметил Хамфрид, — часто — тягчайшее, совершенное в детективном романе, зачастую может оказаться лишь предлогом для постановки и решения некой нарративной загадки, так же и любовный роман в этом городе зачастую воспринимается лишь как предлог для того, чтобы вбегать в двери и выбегать обратно, не говоря уж о беготне по лестницам, при этом без остановки разговаривая, а в благоприятные дни еще и крича.

Однажды Яшмин нечаянно краем уха услышала, как Гюнтер признавался своему закадычному другу Гейнриху:

— В этом городе есть только одна девушка, которую мне всегда хочется поцеловать.

Конечно, это был разговор соискателей докторской степени, но Яшмин в своей одержимости Риманом, как оказалось, ничего не знала о Геттингенской традиции, в соответствии с которой успешный доктор математических наук должен был поцеловать статую маленькой пастушки-гусятницы в фонтане на площади Ратгауз, при этом промокнув и, если повезет, подхватив горячку.

   Яшмин была встревожена.

 — Кто эта особа? — начала она допытываться у Гейнриха, решившего, что она его дразнит.

— Всё, что мне известно, — ответил он, — что она каждый день ждет на площади Ратгауз.

 — Кого? Не Гюнтера ли?

   Гейнрих пожал плечами:

  — Гуси упоминались?

— Настоящие гуси или студенты Университета? — она хлопнула дверью и побежала на Площадь, там бродила угрожающе. Много дней.

Гюнтер, случалось, проходил мимо, или не проходил, но никогда рядом с ним не было никакой воображаемой соперницы.

Естественно, она не обращала особого внимания на находившийся рядом фонтан или маленькую статую. Однажды она услышала, как он пел:

   Для нее совсем не шутка —

   Кантор,

   Не склонна бормотать под нос

   Аксиомы Цермело,

   Ее целуют гении,

   Любители Фробениуса,

   Друг за другом в чванливой череде,

   Яркие, как Пуанкаре,

   И...хотя ее

   Коши волнует не больше,

   Чем Риман,

   Нам остается лишь мечтать, куда там...

   Да возникнет

   В точках Уиттакера и Уотсона

   Непредвиденная конвергенция,

   Чудеса случаются.

   Эпсилоны танцуют,

   Маленькие, но конечные шансы

   На любовь...

Беспокоясь о ее адекватности, каждый чувствовал себя обязанным добавить свои два пфеннига, в том числе и Кит:

 — Яшм, тебе нужно забыть этого типа, он не для тебя. Неужели он высокий, мускулистый, даже как-то в странном немецком смысле представительный...

 — Ты забыл «яркий, веселый, романтичный...»

 — Но здесь на тебя повлияла наследственная память, — с негодование заявил Хамфрид, — ты ищешь фрица-вандала.

  — То есть я хочу, чтобы меня догнали и завоевали, Хамфрид?

 — Разве я такое говорил?

 — Ну...предположим, это правда, разве кого-то из вас двоих касаются мои чувства, почему я должна извиняться, атакуете с двух сторон...

— Яшм, ты абсолютно права, — кивнул Кит, — мы здесь — просто ночные налетчики, скачем много миль по почтовой дороге, превратились в язвительных насекомых. В нас нужно стрелять, в любом случае нужно стрелять.

 — Гюнтер может быть всем, что ты говоришь, и даже еще хуже, но пока ты не научишься испытывать те же эмоции, что мы, женщины, в твоих отношениях с нами будет много проблем и мало успеха.

— Наверное, я мог бы позволить себе всхлипнуть, это помогло бы?

Она уже почти вышла за дверь, хмуро оглянулась через плечо в молчаливом упреке, а кто это так атлетически скачет по лестнице — сам обсуждаемый Адонис, да, Гюнтер фон Кассель собственной персоной, угрожающе размахивая ключом Hausknochen, пока он поднимается к вершине лестницы, его животная ярость достигает относительно высокого уровня.

— О, Гунни, — поприветствовала она его, — ты ведь не собираешься убить Кита, правда?

 — Что он здесь делает?

  — Я здесь живу, ты, гигантская сарделька-братвурст.

 — О. Ja. Так и есть, — он задумался. — Но фройлен Яшмин...она здесь не живет.

— Слушай, Гюнтер, это правда интересно.

 Гюнтер уставился на него и смотрел слишком долго, если причиной этого взгляда была не эротическая страсть. Тем временем Яшмин — такой игривой Кит ее редко видел — взяла кепку общества дуэлянтов Гюнтера и сделала вид, что выбрасывает ее с лестницы. Каждый раз он реагировал на прикол лишь несколько секунд спустя, но так остро, словно это произошло только что. Фактически, по мнению Хамфрида, ученика профессора Минковски, для всех должно быть очевидно, что Гюнтер жил в своей собственной идиоматической «системе координат», в которой временные несоответствия вроде этого были очень важными, если не сказать — основными свойствами.

— Он не «здесь», — объяснил Хамфрид, — не полностью здесь. Он слегка...где-то еще. Этого достаточно, чтобы представлять некоторое неудобство для любого, кто ценит его общество.

  — Да, но сколько такого там может быть?

  — О, ты ужасен, — сказала Яшмин.

Тем временем Гюнтер настаивал, что присутствие здесь Яшмин — дело чести.

  — Несомненно, сейчас мы должны устроить дуэль.

  — Как это?

  — Ты оскорбил меня, оскорбил мою невесту...

—  О, Гунни?

  — Ja, Liebchen, любимая?

  — Я не твоя невеста, ты помнишь? Мы говорили об этом?

— Egal was, meine Schatze, неважно, дорогая! — так вот, мистер Траверс, как оскорбитель, вызванный на дуэль, вы имеете право выбрать оружие, как повезло спровоцировать ссору здесь, в дуэльной столице Германии. В моем и вашем распоряжении согласованные пары Schläger, Krummsäbel, Korbrapier, даже, если возникнет у вас такая прихоть, шпага, хотя это оружие не соответствует немецким стандартам, мне рассказывали, что это сейчас последний крик моды в Англии...

— На самом деле,   — сказал Кит, что-нибудь наподобие, возможно, револьверов? У меня кстати есть пара шестизарядных кольтов, которыми мы можем воспользоваться, как «сопряженными», ладно...

  — Револьверы! О, нет-нет, порывистый, неистовый мистер Траверс, у нас тут дуэли не для того, чтобы кого-то убить. Нет! Хотя, конечно, желаем поддержать честь сообщества Verbindung, более глубокое намерение   — поставить свою метку на лице оппонента, чтобы все потом могли видеть доказательство его личной храбрости.

  — Это именно такая отметка у вас на лице, похожа на мексиканскую тильду?

  — Необычно, не правда ли? Позже мы рассчитали вероятную частоту, с которой должен вибрировать клинок, с учетом стабилизирующего момента, упругих постоянных, всё, как приличествует джентльменам, уверен, что вы, американские мастера стрельбы из револьвера, не имеете обо всём этом ни малейшего представления. Да, признаю, ja, среди нас есть затесавшиеся отчаянные маньяки, которые уходят с дуэлей с настоящими шрамами от пуль на лице, но это требует той степени равнодушия к смерти, которой наделены лишь немногие из нас.

  — Так ты говоришь, револьверы слишком опасны для тебя, Гунни? Там, откуда я родом, ничего не знают о Чести? Пожалуй, мужчина просто обязан использовать револьвер. Клинки   — это как-то слишком, не знаю, спокойно? Непритязательно?...даже подло?

   Уши Гюнтера дрожали.

   — Верно ли я понял, сэр, что вы изволили назвать немцев подвидом какой-то менее мужественной расы, это правда?

  — Погодите, я снова вас обидел? Вы вызываете меня на дуэль...уже второй раз? Ладно! Это, конечно, повышает ставки, не так ли? Слушайте, если вы собираетесь обижаться на каждый пустяк, может быть, нам лучше заполнить весь барабан, по шесть выстрелов на брата, что вы на это скажете?

  — Этот ковбой,   — печально, словно жалуясь, сказал Гюнтер,   — не знает, что цивилизованным существам отвратителен запах пороха.