— Наверное, мне надо выпить, — сказал Кит. — Шнапс или что-то вроде этого. Ты будешь, моя горлица?

 — Еще хоть раз назовешь меня так при людях, — спокойно предупредила она, — и я ударю тебя предметом мебели.

   Пассажиры были очарованы.

 — Ну разве они не милые, — замечали жены, а мужья благословляли их дымом трубок.

 На Центральном Вокзале Франкфурта, самой большой железнодорожной станции Германии, в этих краях известной как «Чудо архитектуры на Поле Виселиц», ресторан, кажется, дышал с опаской, словно еще не оправился от происшествия в стиле Вагнера, имевшего место пять или шесть лет назад, когда отказали тормоза локомотива «Восточного Экспресса», поезд сошел с рельсов и врезался в ресторан среди мраморных колонн, люстр и болтающих гостей — очередное вторжение в буржуазный покой наряду с обрушением Кампаниле в Венеции и крыши вокзала Чаринг-Кросс за год до того, несмертельными эквивалентами анархистской бомбы, хотя некоторые были уверены, что цель у этих происшествий была аналогичная.

Киту и Яшмин это казалось больше похожим на месть Глубинной Германии современному веку пара. Они покупали сэндвичи в буфетах и старались держаться поближе к поезду, с возрастающим отчаянием держась за механизмы транспорта, но их охватывала апатия, густая, как солидол, всё вокруг захватил бесстыдный немецкий примитивизм. Швейцария появилась как раз вовремя, явилась им, как лаймовый сорбет после тяжелого рациона жареных уток и ассорти блюд из гуся.

На могиле Римана она сняла шляпу и стояла, склонив голову, позволяя горному ветру делать всё, что он пожелает, с ее волосами.

 — Нет, — словно отвечая голосу, это предложившему. — Думаю, я не должна плакать.

Кит ждал, спрятав руки в карманы, из уважения к охватившим ее чувствам, каковы бы они ни были.

 — В России, когда я была ребенком, — спустя некоторое время продолжила Яшмин, — я не должна это помнить, но помню — скитальцы, одичалые люди приходили к дверям нашего дома в поисках убежища, словно имели право на него рассчитывать.

Их называли «странники» — когда-то они вели повседневную жизнь обычных людей, у них были семьи и работы, дома, полные мебели, детских игрушек, кухонной утвари и одежды — всех этих скреп домашнего быта. Потом в один прекрасный день они просто переродились — вышли за дверь и покинули всё это, ушли, что бы их ни удерживало — история, любовь, предательства, прощенные или нет, имущество — ничто не имело значения, у них больше не было ответственности перед миром, не говоря уж о Царе, только Господь мог предъявлять им требования, они были преданы только Богу. В моем маленьком городке, говорили, что и по всей России, семьи выкапывали тайные комнаты под своими домами, в которых эти люди могли отдохнуть от странствий. Правительство боялось их больше, чем Социал-Демократов, больше, чем бомбометателей.

 — Они очень опасны, — уверял нас папа, мы знали, что он не имеет в виду «опасны для нас», также мы знали, что наш долг — помогать им в их походе. В их священной миссии. Даже когда они находились под нашим домом, мы спали столь же спокойно, как всегда. Возможно, даже еще спокойнее. Мы рассказывали друг другу истории о них, посланниках из какой-то таинственной очень далекой страны, они не могут вернуться на родину, потому что обратный путь скрыт. Они были вынуждены бродить по миру, чьи уловки и мелодрамы, кровь и желание мы уже начали ощущать, вероятно, не искали ничего, что можно назвать по имени, просто бродили. Люди называли их «подпольщиками», жителями подземелья. Настилы, прежде казавшиеся твердыми и простыми, превратились в покров потустороннего мира. Мы даже не заметили, когда поняли суть странников.

У Кита произошло одно из тех внелогических озарений, которые более свойственны математическим трудам.

  — Так что отъезд из Геттингена...

 — Отъезд из Геттингена. Нет. Это был не мой выбор, — словно пытаясь объяснить это Риману, его частице, задержавшейся здесь на сорок лет словно в ожидании надгробного признания, которое он не должен был пропустить, — для этого не существовало какой-либо обыденной причины. Это даже не значило изгнание..., — она обвела округу жестом, не указав на Кита, — сюда. Какие бы надежды я ни питала относительно æ-функции, их запредельность нужно оставить позади, напоминания о доверчивости девушки, с которой я уже вряд ли знакома. В Геттингене у меня не было озарений, не было дара пророчества, не было плана, я была всего лишь осторожна...осторожна в своих исследованиях, комфортно входила в двери ежедневных фарсов и ухаживаний и выходила из них, совершала спокойные воскресные прогулки по стене вокруг старого города. Теперь меня изгнали из сада. Теперь на достаточно ровной Мировой Линии возник этот ужасный разрыв. С ее обратной стороны я поняла, что теперь я тоже странница, — ее необыкновенные глаза продолжали смотреть на могилу. — Существуют учителя. Они учат нас некоторое время, позволяют нам увидеть определенные вещи, а потом отсылают нас прочь, не заботясь о том, как мы к этому отнесемся. Мы уезжаем, задавая себе вопрос, не будем ли пребывать отныне в состоянии отъезда всегда.

Мы проводим каждую ночь под полами Европы, совершаем другое путешествие к другому типу души, во время которого должны отбросить всё — не только вещи, которыми обладаем, но и всё, что воспринимаем как «реальное», всё, что мы выучили, всю работу, которую выполнили, теоремы, доказательства, сомнения, дрожь с замиранием сердца перед красотой трудноразрешимой задачи, всё, что, вероятно, было иллюзией.

   Ему показалось, что она выражается несколько мелодраматично.

— Отпустить всё это, — он хотел закурить, но сдержался, напряженный. — Большой шаг, Яшмин.

Некоторое время она смотрела на овеваемый ветрами гребень Монте-Россо и освещенные швейцарские вершины вдали.

 — Здесь было так легко забыть этот другой мир с его врагами и интригами, и ядовитыми тайнами... Я знала, что он должен позвать меня снова, у меня не было выбора, но, Кит, ты...наверное, в конце концов никто не имеет права спрашивать...

 — Просто наивный американский ковбой, не знающий, во что вляпался. Почему ты говоришь «не было выбора»? Хочешь рассказать мне, что происходит?

 — Нет. На самом деле нет.

Яшмин договорилась встретиться с представителями И. П. Н. Т. в легендарном санатории Бёпфли-Спацолетта на швейцарской стороне Лаго-Маджоре. Кит не знал точно, будут ли ему рады, но последовал за ней. Санаторий был грандиозным, предлагал множество уровней вкуса для удовлетворения любых потребностей — от жуткого китча до разорительного шика аскетичных преддверий смерти, в то время обворожившего Европу. Им пришлось блуждать двадцать минут, прежде чем они поняли, как спрашивать дорогу. Откуда-то раздавались звуки эстрадного оркестра, хотя было еще раннее утро.

  — Веди себя, как обычно, Кит. И не называй меня по имени.

И минуты не потребовалось Киту, чтобы узнать Рифа, а кто это еще мог быть — он увидел, что его брат подвергся модернизации, шляпа — черная борсалино с высокой тульей, поля изменены специально для Рифа, чтобы как минимум спасать от дождя, костюм определенно не американского кроя, волосы длиннее и странно напомажены, усы сбриты. Кит мог бы принять его за туриста откуда-то из Центральной Европы, если бы не голос и старый милый перекос его лица, так долго избиваемого реальностью, что его невозможно было принять ни за кого иного, кроме как за американца — общительного, когда это необходимо, но только лишь когда это необходимо, а в остальное время — настороженного и замкнутого.

  — Долгий путь ты преодолел, попав сюда из Сан-Хуана, — пробормотал Кит. — Откуда, черт возьми, ты здесь взялся? — внутри бурлили скрытые эмоции.

   Но Риф был осмотрителен.

— Рыл тоннели для железных дорог, — кивком головы указав на окно. — Альпы и так далее, — некоторое время они сидели, кивая головой и улыбаясь. — Может быть, понемногу играл в карты в водолечебницах. Почему ты не вернулся в США, панибратствовать с той летней компанией в Ньюпорте, Род-Айленд, играть в поло, что-нибудь такое.

 — Полагаю, ты хочешь сказать, что я в бегах, — пока Риф медленно кивал и притворялся, что хихикает, Кит изложил ему сокращенную версию событий, до того момента, как обнаружил Фоули в Геттингене. — На самом деле всё пошло наперекосяк с самого начала, мне надо было сойти перед Гленвуд-Спрингс, повернуть обратно, вернуться, но...

Он не знал, как рассказать больше. Где-то неглубоко под слоем их светских условностей таилось мгновение, которого они ждали, что-то, связанное с их отцом и неумолимыми расчетами, с братьями, которые встретились снова, с воссоединением троп и обещаний, и так далее, Кит понимал, что всё это вскоре выйдет на поверхность.

   Риф некоторое время с раздражением смотрел на него.

 — Однажды мы не будем спать всю ночь, будем обсуждать всё, что нужно было сделать, пока что довольствуюсь тем, что ты продержался хотя бы дольше меня.

— Просто глупый. Просто недогадливый. Поверить не могу, как много времени мне понадобилось, чтобы понять.

Кит сидел и смотрел на пол, словно он мог исчезнуть, кивал, словно прислушивался к себе. Мимо прошел официант, и Риф попросил его о чем-то на каком-то диалекте, после чего его наградили недоуменным взглядом через плечо.

 — Похоже, человек никогда раньше не слышал тоннельный итальянский.

Руперта Чирпингдон-Гройн спускалась со своей компанией по линии Тоннеля Сен-Готарда, лье за лье от перевала к перевалу, словно волны океана, замерзшие на месте, тая в безжалостном свете, стремясь в вечность — круг альпийских отелей и водолечебниц, столь отдаленных, что отели вынуждены были печатать свои собственные марки, чтобы получать почту, поскольку обычная швейцарская почтовая контора полна глупо хихикающих чурбанов, многие из которых фактически были британцами —бегали туда-сюда по коридорам, прыгали с балконов в сугробы, прятались в чуланах-подсобках и выпадали в шахты из кухонных лифтов. Они высадились в Беллинцоне, где их ждал моторизованный дилижанс из Санатория, и поехали в прославленное учреждение, любуясь швейцарскими берегами Лаго-Маджоре. Козы, щипавшие траву на обочине, поворачивали головы и смотрели, кто проезжает мимо, словно давно были знакомы с клиентурой «Бьопфли-Спаццолетта». Откуда-то появлялась одна и та же фигура, играющая на альпийском рожке.