— Если вы будете в Вене и вам понадобится какая-либо услуга, обращайтесь без раздумий.

 — Как только начну учиться танцевать вальс, сразу выеду к вам.

 Эрцгерцог, надувшийся, как ребенок, чью шалость оборвали, промолчал.

Лью собирался в «Кинсли», намереваясь съесть поздний стейк, когда Нейт вызвал его в офис и сразил новой папкой:

— Старина Ф.Ф. останется за городом еще на несколько дней, Лью, но тем временем для тебя есть кое что сегодня ночью.

  — Думаю, я могу немного поспать.

— Анархия никогда не спит, сынок. Они встречаются на линии L, в трех остановках отсюда, тебе может быть полезно на это посмотреть. Может быть, даже научишься чему-то.

 Сначала Лью принял это за церковь — какое-то эхо, запах, но на самом деле, во всяком случае, на выходных, это был театр-варьете. Сейчас на сцене стоял аналой, с двух сторон освещаемый газовыми лампами с калильной сеткой Вельсбаха, за аналоем стоял высокий мужчина в одежде рабочего, идентифицированный как странствующий анархистский проповедник преподобный Мосс Гетлин. Толпа — Лью ожидал увидеть лишь горсть бунтарей — была многочисленна, вскоре она выплеснулась на улицу. Безработные мужчины из пригородов, истощенные, немытые, со вздутыми животами, хмурые... студенты колледжа со следами веселого образа жизни... Удивительно много женщин, с отметинами их профессий, шрамы от лезвий для фасовки мяса, плохое зрение от шитья в полусне при мигающем скудном свете, женщины в хиджабах, вязаные шарфы, шляпы с экстравагантными цветами, совсем без шляп, женщины, которые хотят дать отдых ногам после многих часов ношения тяжестей, зарабатывания денег, хождения по проспектам, где нет работы, обид дня...

Там был итальянец с аккордеоном. Компания начала петь, из собственного «Песенника рабочих», хотя в основном без текста, избранные хоралы, в том числе — недавно положенный на музыку Хьюбертом Перри «Иерусалим» Блейка, не без оснований считавшийся великим антикапиталистическим гимном, замаскированным под хоровое произведение, с небольшим изменением в последней строке: «В нашей зеленой и славной стране».

   Текст был такой:

   На этот горный склон крутой

   Ступала ль ангела нога?

   И знал ли агнец наш святой

   Зеленой Англии луга?

   Светил ли сквозь туман и дым

   Нам лик господний с вышины?

   И был ли здесь Иерусалим

   Меж темных фабрик сатаны?

   Где верный меч, копье и щит,

   Где стрелы молний для меня?

   Пусть туча грозная примчит

   Мне колесницу из огня.

   Мой дух в борьбе несокрушим,

   Незримый меч всегда со мной.

   Мы возведем Иерусалим

   В зеленой Англии родной.

   . . . начав в минорной тональности, они перешли в мажор и закончили пиккардийской терцией, которая, если и не разбила сердце Лью, оставила в нем трещину, которая со временем оказалась неисцелимой................................................

  Что-то его здесь удивляло, что-то, что можно было бы назвать странным. Нейт Приветт, все остальные сотрудники «Расследований Белого города», не говоря уж о большинстве клиентов Агентства — никто доброго слова не сказал бы о профсоюзах, а тем более — об анархистах любой масти, даже если они их различали. В Агентстве царило общее мнение, что рабочие мужчины и женщины все в той или иной мере воплощают зло, безусловно обмануты, и не вполне американцы, даже не совсем люди. Но здесь был зал, полный американцев, без сомнений, даже рожденных в другой стране — если вы задумывались о том, откуда они приехали и что надеялись здесь найти, они были американцами в своих молитвах, может быть, некоторые из них давно не брились, но было сложно заметить в них соответствие описанию бородатого «красного» с дикими глазами, бросающего бомбы, на самом деле им нужно было хорошо выспаться ночью и съесть несколько сытных обедов — и даже ветеран сыска не отличил бы их от обычных американцев. Но здесь они выражали бунтарские идеи так, как обычные люди могут обсуждать урожай или вчерашний бейсбол. Лью понимал, что это дело не закончится после того, как он выйдет за дверь сегодня ночью, сядет на линию L и поедет на какое-то другое задание.

Это, должно быть, связано с австрийским эрцгерцогом. Опекая особу королевских кровей, начинаешь делать предположения. В эти дни анархисты и главы государств стали природными врагами, следуя этой логике, Лью решил взять в разработку анархистов, когда бы они ни явились в тир повседневной истории. Документы, имеющие отношение к анархистам, регулярно начали появляться на его столе. Он начал бродить вдоль заборов фабрик, вдыхая дым угля, пересекал линии пикетов под одной из тысяч маскировочных личин «Расследований Белого города», выучил несколько славянских языков на достаточном уровне для того, чтобы достоверно выглядеть в дешевых барах, где собирались отчаянные мятежники, потерявшие пальцы ветераны скотобоен, солдаты нерегулярной армии горя, провозвестники, видевшие Америку в мечтах, которые не могли вынести ее надзиратели.

Вскоре вместе с десятками ящичков картотеки, нафаршированными информацией, Лью переехал в собственный офис, на пороге которого начали появляться правительственные чиновники и промышленники, оставлявшие свои шляпы в приемной, чтобы с уважением попросить о консультации, стоимость которой Нейт Приветт определял своим острым глазом по рыночной стоимости шляп. Конечно, в детективной отрасли уже начали ворчать, особенно у Пинкертона, считавшего Американский Анархизм своей собственной копилкой и интересовавшегося, как такие парвеню, как «Расследования Белого города», посмели претендовать на крошки с барского стола. В офисе «Расследований Белого города» тоже раздавался ропот, Недремлющее Око начало переманивать персонал, вскоре ушло больше людей, чем Нейт мог себе позволить потерять. Однажды он вбежал в кабинет Лью, сияя нимбом веселого жулика, словно от лавровишневой воды пять центов за кварту:

— Хорошие новости, агент Баснайт, еще одна ступенька в вашей личной карьерной лестнице! Как вам . . . «Региональный директор», звучит?

 Лью поднял взгляд, его лицо было непроницаемо:

— В какой «регион» меня собираются отправить, Нейт?

 — Лью, тебе бы всё шутки шутить! Будь серьезен.

Из объяснений Нейта стало ясно, что «Расследования Белого города» решили открыть офис в Денвере, а там больше анархистов на квадратный фут, чем человек в состоянии сосчитать, и кто лучше, чем Лью, раскрутит эту операцию?

  Если бы это был не риторический вопрос, Лью начал бы перечислять подходящие кандидатуры коллег практически равного с ним ранга, пока Нейт не нахмурился бы достаточно зримо:

— Окей, шеф, я уловил идею. Вам запрещено вдаваться в подробности?

 — Лью, это золотая жила. Самородки можно подбирать с земли. Тебе дарована привилегия — можешь назвать свою цену.

 Лью взял панателлу и закурил. После нескольких медленных затяжек:

— Вы когда-нибудь выходили с работы в этом городе, когда солнце еще на небе, но фонари уже зажигаются на больших проспектах и возле Озера, и девушки выходят из контор и офисов, и направляются домой, стейк-хаусы готовятся к вечерней торговле, и стекла витрин сияют, девицы легкого поведения выстраиваются у гостиниц, и…

— Нет, — нетерпеливо посмотрел на него Нейт, — нечасто. Я слишком допоздна задерживаюсь на работе для этого.

Лью выпустил кольцо дыма, в этот раз — немного более концентрическое:

— Ну, это просто дерьмово, Нейт.

 По какой-то причине Лью ощущал дискомфорт, рассказывая «Друзьям Удачи» о своих перемещениях. Вскоре он уже летел с ними, он чувствовал себя на «Беспокойстве» больше как дома, чем в Агентстве.

 Сегодня видимость была не ограничена, Озеро переливалось миллионами бликов, маленькие электрические катера и гондолы, толпы на площадях возле исполинских выставочных зданий, белизна почти невыносима.... Приглушенная музыка доносилась из павильонов Парка развлечений, стук турецкого барабана напоминал пульс живого коллективного существа.

Профессор Вандерджус проживал свой обычный день, завершив дела, задерживавшие его в Чикаго. Детективный инстинкт Лью предупредил его о чем-то неуловимом в личности этого харизматичного ученого, но он подумал, что мальчики об этом знают, и это их дело — решать, как поступить. Его присутствие мешало Лью поделиться своими новостями, но в конце концов он выпалил:

— Как досадно, я вынужден это пропустить.

  — До закрытия выставки несколько недель, — сказал Рэндольф.

— Всё это время я буду в отъезде. Меня отправляют на Запад, парни, думаю, надолго.

 Рэндольф посмотрел на него с сочувствием:

— По крайней мере, вам сказали, куда вас отправляют. Наше будущее после торжественного закрытия выставки окутано туманом.

— Это может быть не совсем тот Запад, который вы ожидаете увидеть, —вклинился в разговор профессор Вандерджус. — В июле мой коллега Фредди Тернер приехал сюда из Гарварда и выступил перед группой антропологов, приехавших сюда на съезд и, конечно, на Выставку. Речь шла о том, что Западный фронтир, который, как нам кажется, мы знаем по песням и рассказам, больше не существует на карте, он исчез, растворился — глухарь.

 — Покажу вам, что он имеет в виду, — сказал Рэндольф, надевая шлем и перенаправляя «Беспокойство» на запад, к скотопригонным дворам.

 —Да, здесь, — продолжал профессор, кивая на скотобойни, над которыми они начали кружиться, — здесь заканчивается маршрут Американского Ковбоя, жившего благодаря этому маршруту. Не имеет значения, сколь благородно было его имя, от скольких негодяев он смог избавиться без ущерба для себя, как он управлялся со своими лошадьми, каких девушек он целомудренно целовал, играя им серенады на гитаре, или уходил под пение аллилуйи — всё здесь, в дорожной пыли, и всё это не имеет значения, потому что здесь сходятся в одной точке влажности и заканчиваются все его страдающие от засухи истории и неблагодарные занятия, шоу «Дикий Запад Баффало Билла» идет своим чередом — зрители невидимы и молчаливы, нечего увековечить, единственное оружие, которое мы видим — средства для авиационных бомбардировок Вакетта, чтобы выбить животных из стойла, вместе с лезвиями для фасовки, конечно, и клоуны на родео бормочут на каком-то непонятном диалекте, не для того, чтобы отвлечь животное, а, скорее, чтобы привлечь и удерживать его внимание на одном текущем задании, загоняя его в те последние несколько ворот, внутри которых ждут шокеры, забой и кровь под последним настилом — и ковбой с ним. Здесь, — он протянул Лью бинокль. — Вон тот маленький шарабан внизу сворачивает с Сорок седьмой?