Глава 18

Два месяца спустя

— Мам, знаешь что? Думаю, я подсела на садоводство, — заявила я, копаясь в земле. Я подняла руки, рассматривая покрытые грязью ногти. — Даже если от него портится маникюр.

Мама улыбнулась.

— Ну, на это ушло всего лишь двадцать пять лет, — сухо ответила она. — И тебе следует быть в перчатках. — Она помахала мне руками в ярко-розовых перчатках в цветочек.

Я снова перевела взгляд на землю и вздохнула.

— Мне нравится чувствовать землю, это... успокаивает.

Улыбка мамы стала грустной, я могла сказать, что ее мысли обратились к волнению. И горю.

— Гвенни, милая, ты же знаешь, тебе нужно выговориться, ты не можешь держать это в себе. С похорон ты даже не плакала, — ее голос дрожал.

Она была права. Я не проронила ни слезинки с тех пор, как брата закопали в землю. Не говорила о нем ни слова, если была возможность этого избежать. Я не могла. Не могла открыть плотину, потому что иначе боялась, что никогда ее не заткну. Я не могла отпустить тщательно собранные кусочка души. Я бы разбилась вдребезги.

Я резко встала, отряхивая руки о свое и без того грязное платье.

— Мам, мне не нужно выговариваться, ладно? Просто оставь меня в покое. Пожалуйста, перестань давить на меня, когда мне нечего сказать.

Она тоже встала, ее глаза блестели.

— Гвен... — она выглядела так, словно собиралась надавить.

— Ладно, мои самые лучшие садовницы, пора идти, у меня бронь на троих. — Эми стояла на крыльце, туфли на каблуках не позволяли ей ступить на траву.

Я бы рассмеялась, если бы у меня была такая возможность. Моя лучшая подруга с Манхэттена, возможно, и привыкла к жизни в деревне, но ей еще предстояло принять резиновые сапоги, которые здесь были вторым «я».

— Чему ухмыляешься, Марта Стюарт? Я точно знаю, что ты отчаянно нуждаешься в маникюре, — бросила она мне.

Эми изо всех сил старалась скрывать свое горе. Но время от времени оно просачивалось наружу. Я видела, как ее лицо мрачнело, а в глазах появлялись слезы, когда что-то, что она говорила или делала, напоминало ей о... нем.

Я изо всех сил старалась не обращать внимания на собственные страдания, поэтому сосредоточилась на ее. Она тоже потеряла его. Мужчину, которого любила. Мы обе были одинаково сломлены, пытались скрыть наши раны, как только могли. Ветерок взметнул ткань моего платья, и мысли устремились к круглой выпуклости живота.

— Иду, только дай беременной женщине немного передохнуть, я скоро буду ходить вразвалку. — Я направилась через сад, мама следовала за мной.

— Скоро? — Эми подняла бровь. — Кажется, я уже улавливаю легкое покачивание.

Я ахнула, хватая маму за руку и в ужасе поворачиваясь к ней.

— Мама, ты слышала? Она сказала, что я переваливаюсь. Я не переваливаюсь. Ведь правда? — в отчаянии спросила я.

Мама улыбнулась сквозь боль, сквозившую в глазах, и слегка коснулась моего живота.

— Ну, я не собиралась ничего говорить... — пошутила она, украдкой взглянув на мою, так называемую, лучшую подругу.

— О, вы двое такие вредины, насмехаетесь над беременной леди. Вы хоть понимаете, насколько я сейчас уязвима из-за гормонов? И что у меня в руках ножницы? — я уставилась на них, угрожающе потрясая садовым инвентарем.

Мама с любовью закатила глаза.

— Секатор, моя куколка, они называются секторы.

— Неважно.

Я бросила секатор на столик на как раз в тот момент, когда из сарая вышел папа.

— Из-за чего на этот раз ссорятся мои девочки? — спросил он, глядя на нас троих и притворяясь сердитым.

Я бросилась к нему, драматически сжимая его руки.

— Папочка, пожалуйста, скажи этим злым женщинам, что я не переваливаюсь. Я беременна всего ничего! — воскликнула я.

Папа притянул меня к себе и опустил подбородок мне на макушку.

— Моя красавица не переваливается, — утешил он меня.

Я вздохнула в его объятиях.

— Ты восхитительно перекатываешься, — в его голосе звучало веселье.

Высвободившись из его объятий, я уставилась на него.

— Вы все вредины. Моя собственная семья! Если бы Йен был здесь, он бы... — я резко замолчала, закрыв рот руками, когда мрачная тень моих слов опустилась на всех нас. Улыбки и шутки исчезли, сменившись печалью и горем, и я барахталась под их тяжестью. Я не называла его имени с... никогда.

— Мышонок, — тихо сказал папа хриплым голосом.

Глубоко вздохнув, я взяла себя в руки.

— Простите меня, я вся в земле, мне нужно переодеться, прежде чем мы отправимся в спа. В таком виде я всех распугаю, — мой голос был пропитан наигранной жизнерадостностью, и я не обращала внимания на обеспокоенные лица моих близких.

Не дожидаясь ответа, я бросилась в дом. Добравшись до своей комнаты, я захлопнула за собой дверь, прижалась к ней и закрыла глаза.

Я не должна позволять себе думать об этом, не должна вспоминать.

Направляясь к гардеробной, я избегала смотреть на фотографии, которые, как я знала, уничтожат меня. Я запомнила, где они были, чтобы их не видеть. Я могла бы от них избавиться. Но для этого мне пришлось бы прикоснуться к ним, и не дай Бог, взглянуть на снимок в рамке. По всему дому было еще хуже. Мама с головой погрузилась в воспоминания.

Я перевела внимание на то, что собиралась надеть. И это было хорошим отвлечением, растущий живот оказал огромное влияние на выбор одежды. Мне в значительной степени пришлось пересмотреть весь гардероб, не то чтобы это было обременительно. Кроме того, мне все равно пришлось бы это сделать, учитывая, что большая часть моих вещей оставалась в Штатах.

Та-а-ак, Гвен, в том направлении тоже не следует думать.

Мой живот превратился из плоского в круглый шарик практически за одну ночь. Доктор оказалась права. По крайней мере, я избежала неловкой стадии «она толстая или беременная». Я определенно была беременна. На четвертом месяце я сохранила миниатюрное телосложение, что делало круглый животик еще более заметным. Я представляла собой сплошной живот и сиськи. Я была более чем довольна, что мои горошинки стали немного больше.

Я выбрала обтягивающее макси-платье цвета мокко, мягко облегавшее живот. Прямо под округлостью живота я надела плетеный пояс, и обернула вокруг шеи шарф. Ботинки и джинсовая куртка защищали от холода, — на дворе стояла осень, все еще было тепло, но в воздухе чувствовалась прохлада. Я осмотрела себя в зеркале.

Волосы стали немного длиннее, и благодаря тем же гормонам, которые я в большинстве своем проклинала, выглядели густыми и блестящими. Единственное, что у меня осталось от так называемого свечения беременности. Из-за постоянной утренней тошноты, которая почти не проходила, лицо приобрело желтоватый оттенок. Макияж, обычно прикрывавший темные круги под глазами, отсутствовал, так что мой недосып был очевиден. Хуже всего дела обстояли с глазами. В них зияла пустота. Я изо всех сил старалась изображать фальшивую улыбку, чтобы казалось, будто я исцеляюсь и, черт побери, иногда бываю счастливой. Но не могла скрыть смерть, смотревшую на меня в ответ, жизнь исчезла из моих глаз. Все усилия уходили на то, чтобы каждое утро вставать с постели и вести себя так, словно каждый вдох не был агонией.

Я могла бы попытаться убедить себя, что это все из-за потери... его. Но я бы солгала. Человек, который держал часть моего света, человек, у которого, возможно, был шанс вернуть его в мои глаза, находился на другом конце света. Я не разговаривала с ним с того дня, как вышла из больницы. Не из-за отсутствия попыток, он звонил каждый день. По несколько раз, не обращая внимания на разницу во времени.

Интересно, спал ли он вообще? Я больше не отвечала на телефонные звонки. Превратившись в трусиху, позволяла Эми или родителям делать это за меня. Я не слышала его голоса. Но знала, что он расстроен. «Расстроен», — вероятно, слишком мягко сказано. Однажды я слышала, как он кричал по телефону на Эми, требуя поговорить со мной.

— А ну-ка успокойся, крутой байкер, или я отключу этот номер и позабочусь, чтобы никто не говорил с тобой, засранцем-изменщиком. Единственная причина, по которой никто из нас не бросает трубку в том, что Лейси убедила нас всех, что ты имеешь право знать о своем ребенке. Но если продолжишь так со мной разговаривать, я навлеку на себя гнев Лейси и больше никогда не позволю тебе ни с кем здесь заговорить. Усек?

Я отключилась от этого разговора, не позволяя себе вникнуть в смысл слов. Так я поступала с большинством вещей, которые угрожали моей психологической защите. Единственная причина, по которой он сейчас не был здесь, — его послужной список и политика Новой Зеландии в отношении людей с судимостью. Судебные разбирательства, которые ему нужно было пройти, чтобы попасть в страну, продолжали откладывать, за что я была благодарна. Или говорила себе так. Я не могла признаться себе, что тоскую по нему, жажду его, как наркотика.

Должно быть, он чувствовал то же самое, потому что после телефонного разговора с ним мой отец повесил трубку и сказал:

— Не удивлюсь, если этот парень отрастит крылья и прилетит сюда сам. — Я притворилась, что не слышу сдержанного уважения, проскользнувшего в его тоне.

И вот я здесь, Королева Отрицания, моя власть над этим титулом была шаткой, но я отказывалась от него отрекаться. Я услышала тихий стук в дверь, прежде чем она слегка приоткрылась.

— Можно войти, Мышонок? — спросил папа.

— Да, папа, — ответила я, вздыхая и выходя из гардеробной.

Он стоял посреди комнаты, уставившись на одно из фото, на которые я запретила себе смотреть. Выражение его глаз нельзя было назвать просто печалью. Скорее страданием, погибелью, уничтожением. Оно быстро исчезло, и маска сильного отца вернулась на место, он оглядел меня с головы до ног и улыбнулся.

— Не думал, что ты когда-нибудь станешь красивее, дорогая, но беременная моим внуком, ты великолепна.

У меня защипало в глазах.

— Спасибо, папочка.