Про что угодно была готова думать Сёрен, лишь бы не вспоминать случившееся три дня тому, и Лэти, легкой походкой охотника - носки внутрь, и широкий бесшумный шаг - ушедшего вместе с Грызем вперед. Вспоминала, и, как тогда, начинали мелко трястись пальцы и губы. И любое невинное слово могло привести к смеху или слезам. Благо, ее не трогали. Только Ястреб оговорил "встреханной вороной." Но на него Сёрен не обиделась. Тряслась, вытягивала нитки из полосатой новенькой плахты; когда знала, что не видит, косилась на Сашку. Вспоминала вчерашнюю его песенку. Ничего такого, а поди ж ты, запала в душу: словно сложено о ней самой. Тихо стала напевать себе:

- Слез пригоршни полные в поле унесу.

Я поймал молнию, девичью косу.

Я поймал молнию, спрятал ее в деревце.

Загорелось деревце, не на что надеяться...

И ход телеги казался уже не таким тряским, а сердце сладко ныло от непонятной тоски.

- Я сыщу радугу - полосатый свет.

Одари радостью, упаси от бед.

Помоги, радуга! Я совсем изверился.

Угасает молния, увядает деревце.

Ночь крылом касается. Я крыло качну.

Звезды осыпаются в мокрую траву.

Золотая молния...

Сёрен не заметила, что всхлипывает в голос, отираясь рукой, размазывая грязь по щекам. К ней переползла Сольвега, свесила через грядку гладкие загорелые ноги, вздохнула:

- Все нитки повыдергала. Жалко.

- Пускай.

- Ты это... я тебе тогда соврала... насчет Черты. - Сольвега ощупала на плахте черно-красный выпуклый узор, стараниями Сёрен изрядно прореженный. Зашью потом. Так вот, мы потому убегали, что я ведьма.

Сольвега вздохнула. Натянулась на груди сорочка. А Сёрен вдруг сделалось тепло, оттого что ей говорит это не по воле ведьмовского обряда, а сама, просто словами. Сольвега глядела на дорогу. Медленно, выбирая каждое слово, рассказывала про сорвавшееся с тополей племя ворон, про колодезный журавль, упершийся в закат, про неизбывную предвечернюю тоску. И про то, что ведьмовская сила ничто рядом с озверелой, алчущей крови толпой. Никто просто не успевает приготовиться... и потом долго, мучительно умирает в болотной жиже, чувствуя, как та подползает к животу, к груди, к жадно ловящим воздух губам... Сольвега закинула голову так, что жилы на шее натянулись на разрыв. Болота не было. Был чужой пограничник, осевший в их краю, успевший вырвать из оцепенения, из-под летящих камней, и положивший голову за Микитку и за нее, чужую жену, за ведьму - разве так бывает? ... улица в далекой теплой Кроме, узкий дом, распахнутое в высоту окно, и она, пятнадцатилетняя, забывшая все на свете; потому что виргинель...

- Так ты помнишь?!.. - ахнула вдруг Сольвега. Чтобы помнить обряд - такого тоже не бывает. А вот случилось.

Сёрен пробормотала, утыкаясь в подол, комкая слова, как горячую кашу:

- Он меня не любит и не полюбит никогда. Я видела...

Видела женщину, из-за которой Лэти пошел в Черту и ходил и ходил, надеясь однажды не вернуться.

- Дай ему время. Дай ему понять, что ты не маленькая девочка, какой он привык тебя видеть.

- Ты что! Я старая уже! - воскликнула Сёрен, разбудив сжимающего вожжи Ястреба. - Мне девятнадцать. И пограничникам нельзя жениться.

- Это сплетни, - пробурчал Ястреб и опять свесил голову на грудь. Сёрен покраснела и замолчала.

Сольвега легко спрыгнула, подошла к Сашке, который, как деревянная кукла, шагал сбоку. С ним с обряда творилось дурное, он все больше сутулился и молчал, и не ел почти ничего, и только когда обращался к государыне, синие глаза загорались жизнью. Но она лежала сейчас на сене в вызванном травами забытьи, с головой укрытая плащом.

Теплая ладонь Сольвеги легла на худое Сашкино плечо:

- Нельзя же так.

- А как... можно? - должно быть, он сам себе удивлялся сейчас, что ответил, слова вышли с запинкой.

Сольвега закусила выбившуюся из узла соломенную прядь. Посмотрела на теплый песок под босыми ногами, о чем-то напряженно думая. Погрызла губу. И бросилась догонять телегу.

Они остановились на ночлег рано: солнце еще не садилось. Тумаш с Андреем принялись ладить костер, ползал и радостно гугукал под березами Микитка, а Ястреб, прихватив лук, подаренный в поселке, ушел в лес. Сёрен разбирала припасы. Они шли по пустой земле - ни селищ, ни даже отдельных хижин, но, как сказал Ястреб, летом в лесу может пропасть с голоду только лентяй либо дурак. Тумаш почему-то покраснел. Хотя краснеть следовало Савве: в его заплечном мешке лежали лишь вапы Сёрен, чистая веленевая книжица и несколько заостренных палочек. И притащив для костра дюжину кривоватых веток, он расселся под березой с мыслию на челе и палочкой в руках. Да еще шипел, когда умирающая от любопытства девушка подходила чересчур близко. Сольвега как-то незаметно исчезла. Потом Сёрен заметила, что пропал и Сашка, но не встревожилась. Она ведьма, он при оружии, чего им сделается, право... Слегка покраснела и уткнулась в мешки.

Сашка стоял, отвернувшись, царапая ногтем березу, раздавив походя семейство темноголовиков. Над ним звенели комары. Не примяв травы, подошла Сольвега. Он ощутил ее присутствие, сердито передернул плечами.

- Тяжело, - сказала она. - Когда вывернут, как пыльный мешок, перед чужими, вытряхнут наружу все: и самое дорогое, и самое гадкое.

Он напрягся.

- Время нужно, чтоб охолонуть. А его у тебя не будет.

Ведьма сдернула белую пушистую головку лопуха:

- Смотри!

Сашка невольно повернулся.

- Вот ее жизнь, - пушинки лежали на темной, натруженной, ладони. - Можно вот так, - Сольвега сжала ладонь. А можно... - она дунула, и пушинки полетели в розовый предвечерний свет. - Нет у тебя времени.

Сашка кинулся к ней:

- Отдай!

Ведьма тряхнула головой, шпильки устали держать хором волос, и те рассыпались, спутались, опали тяжелым золотом. Сольвега стала вовсе близко, и одна рука невзначай распутывала завязки на своей рубахе, а другая - гашник на Сашкиных ноговицах. По чреслам пробежал огонь, а дальше все было просто и правильно.

- Я не люблю тебя, - сказал Сашка.

- Я знаю, - отозвалась Сольвега, вычесывая из кудрей травинки и мелкий сор. Они вернулись к костру, как и уходили, по отдельности. Сашка слушал, как в темноте похрумкивают осотом спутанные кони, и ему было спокойно.

Сёрен докончила перевязку, затянула узел и остатками пелены вытирала масляные руки.

- Лен кончается, - пожаловалась она. - И масло тоже.

- Дня через два, чтоб не уроком, будем в городе, - отозвался Ястреб. - Он взялся кормить государыню с ложки жижей из-под рябчиков - как раз настрелял дюжину, и сам же ощипал и сварил, добавляя соль и кой-какие травки, которых не знала и Сольвега. И ложку вырезал сегодня из мягкой липы - она так и белела в темноте. Сёрен подозревала, что Ястреб умеет вообще все. Он подул на варево. А селища раньше начнутся. Купим. Повороши угли, темно.

8.

Горестно чертыхаясь, Андрей ощупывал сбитый палец. Он никак не мог привыкнуть к сапогам на мягкой подошве, а босиком вышло еще хуже. Палец разламывался, ноготь почернел и обильно брызгал кровью. Не хватало только занести заразу. Андрей приноровился с тряпицей, когда Ястреб приглашающе кивнул, подвигаясь. Как-то так вышло, что он больше ехал, чем шел, но Андрею и в голову не пришло восстанавливать справедливость. Его чувства к Ястребу были сродни обожанию. А если (под приступ цинизма) как следует подумать... впрочем, говорят, такие отношения в средневековье в порядке вещей. Андрей неловко перевалился в сено. Пожалуй, это просто зависть. Всю жизнь ему хотелось быть таким и всю жизнь - слегка не дотягивал. "Та, которая по жизни идет смеясь." Ястреб, сощурясь, покосился на Андрея:

- Бороду ростишь?

- После вашей Черты бриться больно.

Андрей сосредоточился на стенающем пальце. Он опять поймал себя на желании задавать вопросы. Рискуя перещеголять в этом Тумаша. А Тумаш вчера прославился: словил щучку. Руками. И донес, завернув в рубашку, до становища. А Андрей шел сзади и бил на его спине комаров. Ястреб, конечно, сказал, что лучшая уха - это курица. Но потом полез за диким чесноком и морковью, и щучку с аппетитом съели, когда сварилась.