В 1997 году счастливчик Козаков переехал в Москву.

Москва. Ордынка, 28.

- Михал Михалыч, прожив несколько лет в Израиле, вы все же вернулись. Какой главный урок выносит русский актер из-за бугра - там он не жилец?

- Почему же, там замечательно играет театр Арье, который тихо становится ивритским. Я не обобщаю, но про себя я понял - я не гражданин мира. Я бы с удовольствием снимался в Голливуде, если бы позвали, в Англии поиграть тоже неплохо. Но я - ордынский человек. Я не знаю всерьез, кто из русских, уехавших отсюда, а не рожденных там, состоялся бы в Америке. Михаил Чехов? Нет...

Дела в Израиле шли нормально: можно было жить и играть, совершенствовать языки. А потом часами я сидел и смотрел в одну точку.

- А вы здесь не смотрите в одну точку?

- Бывает. Но я беру телефон и звоню кому-нибудь, кто тоже смотрит в одну точку. Я подвержен депрессиям, к сожалению, я человек несильный, и идет постоянная борьба с самим собой. Мне не свойственно чувство зависти. Я вспоминаю себя молодым: мне было больно, когда меня не брали сниматься в кино. Ефремов научил: "Говори так - не взяли, им же хуже". А Эфрос учил, когда все тормозилось: "Миша, не оглядывайся, иди дальше".

- Вы солист? Вам не нужен коллектив?

- Как ни странно, вы не поверите, но я ужасно люблю хорошую атмосферу в коллективе. Я ее в своей антрепризе создаю. Вот спросите моих ребят. Правда, хороши ребята - им уже всем за сорок-пятьдесят, - и они скажут: "Козаков не играет в диктатора". Конечно, волю надо проявлять, без воли ничего нет. Но... "Я предлагаю вам такой путь, - говорю я им. - Если кто-то не согласен, давайте поспорим. Не нравится - уходите". Когда спектакль сделан, я за ним слежу. Я апеллирую как товарищ к товарищам. Артисты должны видеть, что шеф живет по тем же законам, что и они, ездит в тех же купе и живет в таких же гостиничных номерах.

- А в самолете разве вы не в бизнес-классе, а труппа - в экономическом?

- Нет, это принципиально. Это постыдно, если я полечу в бизнес-классе, а Света Немоляева или Оля Остроумова - в другом. Зачем? Я очень слежу за справедливостью, за атмосферой. Если кто-то, я вижу, пытается ее разрушить на сцене ли, за кулисами ли, я расстаюсь с ним. Одна артистка знаменитая как-то играла-играла со мной и вдруг, в сторону, бросила реплику: "Ну, бля, не приняли". У меня шок - почему? Как я могу притворяться, когда она разрушает? Вот эта бацилла карманного театра - когда со сцены говорится одно, а в сторону другое - поразила многие коллективы. Короче, мы тихо расстались, хотя она талантливая, мощная актриса, но по сути своей - пахан, который разрушает атмосферу. Я индивидуалист в другом смысле - не могу бегать в стае.

- Театр без интриг? Только не надо рассказывать сказки.

- А у меня не может быть интриг - антреприза. Каждый знает, что он играет и что за это получает. Каждому объяснено: "Ты замечательный актер, но ты должен понимать, что зал собирает тот". Как я знаю, что один я зал не соберу. Если Догилева рядом будет - уже замечательно.

- Козаков не соберет?

- Сегодня зал собирают две-три звезды. Я готов бы сделать спектакль с молодыми артистами, но Аня, жена моя, говорит: "Ты сделаешь. Но билеты я не продам". И она права. Я соберу зал, когда я читаю стихи. Но билеты на Бродского мы продаем в два раза дешевле, чем на наши комедии. А спектакль по Бродскому, между прочим, это штучная продукция. Но она занимает свое, очень правильное место на полке.

- Все заметили, что с годами вы стали не то чтобы мрачнее, но элегичнее. Бросили прикалываться.

- Да я и сейчас могу прикалываться. Прикол приколу рознь. Сейчас такое время, что прикалываться тревожно.

- А что делать?

- Не знаю. Знаете, иногда из-под одеяла так трудно заставить себя вылезти. Вот вы пришли, у меня хороший день. А бывает... Для меня ужасны мои перепады. Не знаю - знак ли это Весы или не Весы... У меня не бывает особой эйфории: я от нее убережен разумом. Но разум мой не бережет депрессия.

- А правда, что вы однажды попали в сумасшедший дом?

- Да. Я потратил дикие душевные силы, когда работал над фильмом "Пиковая дама": снял тысячи метров натуры - балы во дворцах, подъезд к дому графини с фейерверками. Самое трудное сделал, потом начал монтировать и понял - что-то не то. Понял, что нарушил закон: не может "Дама" получиться, как у Пушкина. Дело в слове. Магия слова...

Я не был сумасшедшим, но у меня была крайняя депрессия, когда сводило руки. Я плакал, забивался в угол, накрывался одеялом. Не шизофрения, а маниакальная идея - я гадал: когда я ошибся? Когда просчитался? Вышел из этого состояния благодаря стихам. Ходил по палатам и читал стихи и через это восстановился. Давид Самойлов еще написал мне:

(что-то там) ты-ты-ты-ты... психи

говорили от души:

хорошо читаешь ст ?ихи

рифмы больно хороши.

В этот момент в комнату вошла розовощекая записная кокетка четырех лет в синей юбочке и с темными косичками. Теребя кофточку, она звонким голосом произнесла следующий монолог.

Монолог Зои Козаковой:

- Меня зовут Зоя. Я люблю своего папу. Я люблю маму, папу и всех. И свою семью. Мы ходим в театр. А когда у мамы с папой есть время, мы идем на мюзикл. Мне понравился Чарли Браун и Питер Пэн. Я в Питера Пэна влюбилась. Потому что он умеет летать. Только там Люси почему-то строгая и вредная. Я знаю Сальвадора Дали Рембранда... Я смотрела книжку, у него там такие усы, прямо до глаз. А Манана моя личная сестра.

- Кто воспитывает детей, Михал Михалыч?

- Да все вместе. У нас теперь полный дом детей - Манана (дочь М.Козакова от брака с грузинской художницей. - М.Р.) приедет с детьми, Катя, Кирилл. Его сын - очень хороший мальчишка - живет в Америке, первый ученик в школе, играет в бейсбол.

- Так сколько их - Козаковых?

- Пять детей и внуков пять. Одной внучке уже двадцать лет.

Вообще странная штука. Когда возраст и детям тоже за сорок перевалило, ждешь итогового мышления. А не приходит оно. Нет итога. Все в перепадах.

- У вас со всеми детьми хорошие отношения?

- М-м... трудно... Когда появились эти двое (Миша и Зоя - послед-ние дети Козакова. - М.Р.), я понял: не зря дворяне по восемь-девять детей заводили. Для себя же заводили. Почему? В них жизнь. Хотя я знаю другую точку зрения, когда человек говорит: "Миша, я никогда не хотел иметь детей. Ты что, не понимаешь, какой мир, на что мы их обрекаем?"

"Что было бы, если бы я не родился?" - это мои детские мысли. А потом мысли такие: "Жизнь - это дар, но ведь она кончается так страшно, и не только для тебя, но и для окружающих". Поэтому одна надежда на великое "быть может". А с годами счетчик считает. Плохие цифры пошли. Почему деньги бессмысленны? За них не купишь физическое бессмертие. Если бы можно было - вот тут бы пошло. А так - все равно полтора аршина и привет. Но остались дети. Недаром сказано в Книге книг: веселитесь.

- Вы-то веселитесь? Что-то не очень похоже.

- Я веселюсь, когда работаю. Когда я с детьми, когда с друзьями. Я лучше веселился в молодости. "Веселись, юноша, пока ты весел". Поэтому в молодости надо веселиться. Мне жаль молодых, которые не умеют этого делать. Для одного веселье - шприц воткнуть. Для других... У меня веселье духа было - обязательно вино, женщины, ухаживания, остроумный диалог, стихи, музыка. Но обязательно, если завтра есть интересная работа. А если завтра у меня фунт прованского масла, я не умел радоваться. Работа - от всех бед, говорил мой дедушка. Вот почему некоторые старики цепляются за сцену, не хотят уходить. Слепой Ильинский ходил из кулисы в кулису. Почему я побежал делать операцию, когда слепнуть стал. "Режьте глаза!" - сказал врачам. Как остаться без работы? Все было.

Понимаешь, что ничего нового не скажешь. Но человек так устроен, как у Пастернака:

С кем протекли его боренья?

С самим собой, с самим собой.

- Скажите честно, вы не думаете останавливаться на достигнутом? Я имею в виду количество дворянских детей восемь-девять, а у вас только пять?