Зыбким был сон мальчика, неспокойным. То грезилась ему огромная, во весь тандыр, лепешка, пропитанная горячим бараньим жиром, и он чмокал губами, то виделся Алабай, приблудный щенок, которого Хаятолла мечтал вырастить и превратить в настоящую бойцовую собаку для состязаний, то за старой мечетью вдруг слышались ему автоматные очереди.

- Проклятье! - сонно бубнил отец, вздыхая на лежанке под ворохом одеял. - Нигде нет покоя.

Думая о завтрашнем дне, о неведомом дяде, у которого отныне станет жить он, племянник-бача, Хаятолла свернулся калачиком и незаметно уснул.

Разбудили его голоса. Хаятолла напряг слух, но угадывались только отдельные слова. Неясная тревога исходила от тяжелого, густого голоса ночного пришельца, удивительно напоминавшего голос муллы.

Хаятолла притиснулся ближе к двери. Да, он не ошибся: голос принадлежал мулле. Только теперь в нем не было сладких тягучих нот, что всегда так зачаровывали Хаятоллу и других учеников, которых мулла обучал грамоте; непонятные скорбь и угроза слышались Хаятолле в этом голосе.

Долгое, ничем не тревожимое молчание воцарилось за дверью после пугающего, загадочного утешения муллы: "Крепись, Нодир. Он принял смерть со словами "Аллах акбар" - "Аллах велик"...

Потом отец шумно выдохнул, с силой ударил кулаком по ладони и глухо спросил:

- Когда?

- Третьего дня, на закате. Им некуда было деваться. Их зажали в ущелье. Твой брат прикрывал отход.

- Упокой его душу, аллах! Хорошая смерть.

Мулла, видимо, взмахнул четками, потому что было слышно, как мягко громыхнули отполированные костяшки нанизанных на нитку тяжелых бус.

- Запомни этот день, Нодир, - сказал мулла, будто произносил заклинание.

Отец снова вздохнул - глубоко, с присвистом.

- Я запомню. Очень крепко запомню. Но и люди тоже надолго запомнят его, уж я позабочусь об этом.

- Что ты задумал? - с тревогой спросил мулла.

- Да-да, они запомнят... Завтра джума, пятница, выходной. Местные власти собирают джиргу. На площади скопится много народу. Что же, тем лучше. Пусть советуются, на то и джирга. Но, клянусь, они крепко запомнят мое имя и имя моего брата. О-о!..

- Я, пожалуй, пойду. Скоро рассвет. - Мулла начал собираться. - Будь осторожен, Нодир. Сейчас шутить с властями стало опасно. Это сила, и с нею нельзя не считаться... Да, вот еще что! Совсем забыл. Твоя ханум...

- Моя ханум?!

- Не горячись, сначала выслушай. Сегодня днем, когда приезжали шоурави, твоя ханум вынесла кувшин и напоила водой танкистов и эту русскую докторшу. Люди все видели. Ты ее проучи немного, Нодир. Наши женщины должны знать свое место, а то, чего доброго, возомнят о себе бог знает что или, еще хуже, начнут вмешиваться в мужские дела.

- Ах, женщина, ах, несчастная!..

Отец проводил муллу до ворот, но сам еще долго не возвращался, все ходил и ходил по двору, вздыхая. Под ноги ему подвернулся щенок, и он так двинул его ногой, что пес отлетел к дувалу, шлепнулся о крепкий сырцовый кирпич стены, а голоса не подал - должно быть, перехватило дыхание.

"Алабай! - Хаятолла закусил губу. - Бедный мой Алабай..."

Между тем дальние барханы начали светлеть, проявляться из темноты, и отец потормошил притворившегося спящим Хаятоллу за плечо.

- Хватит дрыхнуть. Вставай. Время не ждет.

Мать уже была на ногах, пыталась развести огонь в очаге, но саксаул занимался плохо.

- Брось возиться, женщина! Нам некогда. - Ярость клокотала в голосе отца. - Ты готов, Хаятолла? Сверток не забыл? А ну, покажи. Смотри не потеряй по дороге гостинец для своего дяди!

Пегий ишак с обшарпанным, будто нарочно выщипанным клочками левым боком дожидался у дверей, терся мордой о воротный столб. Пустая пока что арба у него за спиной покачивалась.

Мать вышла было проводить сына, благословить в дальнюю дорогу, но отец только махнул на нее рукой:

- Нечего тут торчать! Иди в дом. Да запрись хорошенько.

Каменистая степь потянулась им навстречу. До самого шоссе отец не проронил ни слова. Хаятолла тоже не мешал отцу разговорами, наблюдал, как неуклюже, неповоротливо отползали прочь с пути, по которому катилась арба, медлительные черепахи, да порой с треском выпархивали почти из-под ног ишака жирные, ленивые кеклики.

На асфальте, показавшемся вскоре после восхода солнца, меньше трясло, и Хаятолла, растревоженный прощанием с домом, почти успокоился.

У безлюдной в этот час остановки отец сошел на землю, снова полез за пояс и отсчитал сыну еще пятьдесят афгани в мелких бумажках.

- Это тебе на крайний случай. Зря не трать, могут пригодиться.

Он еще раз придирчиво ощупал ковер, проверяя, хорошо ли тот увязан, обошел со всех сторон полегчавшую арбу.

- Ни к кому, кроме дяди, не заходи, не доверяйся случайным людям. Понял? Я навещу тебя в следующую джуму, если не задержат дела. А сейчас мне пора.

Долгим показалось Хаятолле безрадостное ожидание оказии. Мимо проносились доверху нагруженные автомобили, барбухайки частных владельцев и транспортной компании. Оглушительно стреляли их выхлопные трубы, оставляя вонь в начинающем нагреваться воздухе. Ни одна из этих густо размалеванных по бортам машин не останавливалась, и мальчик присел на обочину, положив рядом с собой гостинец для дяди - единственную поклажу, которая, кроме новеньких, специально взятых для города резиновых калош, была в его походном мешке.

Он перестал обращать внимание на машины, покорно ожидая своего часа и случая или везения, потому что по чужим рассказам знал, как трудно бывает втиснуться в битком набитый автобус и ехать.

Все же он не удержался и в какой-то момент протянул руку к мешку. Очень уж хотелось ему посмотреть, что за гостинец он везет дяде; слишком беспокоился за него отец, да и чересчур тяжелым, загадочным, манящим показался ему сверток, и пахло от него, как помнил Хаятолла, не пряностью лучшего кишмиша из Сохии, не жаренными в золе фисташковыми орехами, а как-то незнакомо.

Хаятолла размотал схваченную шпагатом тряпицу, и в руки ему скользнула длинная плоская коробка немногим меньше кирпича.

Множество незнакомых букв покрывало ее лакированные, сияющие глянцем бока, но сути этих обозначений Хаятолла, как ни пытался, не разгадал.

"Где же тут кишмиш? Может, он внутри, в коробке? Как она открывается?"

Забыв об окружающем, Хаятолла водил пальцем по закругленным, плотно подогнанным бокам коробки, надеясь подковырнуть ногтем какой-нибудь ее край и добраться до содержимого. Однако крышка нигде не обнаруживалась, и только сквозь две крохотные дырочки не больше пшеничного зерна как будто слышно было внутри тихое шевеленье.

Он не заметил, как солнце заслонила чья-то тень.

- Салам алейкум, рафик!

Перед ним, улыбаясь, сверкая белыми крепкими зубами, стоял друг такой же, как и Хаятолла, чолук, его сменщик Мухаммед.

- Уезжаешь? Я только что об этом узнал и вот решил попрощаться, хорошо еще, пастбище рядом, можно добежать. Насилу отпустил пастух, пришлось ему отдать десять афгани, иначе он - ни в какую. "Мигом, говорит, - чтобы единым духом вернулся. Я, - говорит, - за тебя пасти не намерен..." - передразнил Мухаммед пастуха и весело рассмеялся похожести блеющего голоса его хозяина. - Ты что же, совсем уезжаешь? Больше не вернешься?

- Не знаю. - Хаятолла пожал плечами. - Отец обещал навестить меня в следующую джуму. А может, и насовсем. Буду жить у дяди и поступлю в лицей.

- О, а что это у тебя? - Мухаммед жадными глазами разглядывал коробку, которую Хаятолла вовремя не успел убрать, от нетерпения перебирал ногами и облизывал губы.

- Гостинец дяде. - Хаятолла принялся заворачивать коробку в мятый холст, но Мухаммед уже тянул к ней руки, азартно пританцовывал.

- Дай хоть поглядеть! Ой, какая тяжелая! Подари ее мне? Ну подари, рафик. Должен же ты оставить мне что-нибудь на память! Вдруг больше не увидимся, так я тебя вспоминать буду. Хочешь бакшиш?

Мухаммед порылся в карманах, извлек из глубины шаровар ножичек с треснувшей рукояткой.