И ни капельки благодарности, ни крошки признательности обычному, нормальному представителю иного - сильного - пола. Даже и несколько больше, чем нормальному. Какой слабак на подобное мореходство решится. Впрочем, пусть - ни благодарности, ни признательности. Что с них, дикарок, взять. Но обескураживала очевидная жесткость этих мягких по своей физической природе созданий. Точнее, черствость. Исключение, - если рядом с ними такой крепыш, такая громадина, как Геракл. Эти пакостницы буквально плывут от восхищения им. И до, и после. Да и кто не плывет от чудес в здешнем мире. Но неизменная черствость ко всем остальным. Вообще к мужчинам. Откуда она? Откуда?

Конечно, это чувство обиды мешало гостям из Греции сосредоточиться. Сосредоточиться и подумать. Ведь что-нибудь из объясняющего подобное и они, успокоившись, могли наскрести в своей памяти. Какие-нибудь примеры из той же Греции. Всего бы это не объяснило, но все-таки... В той же Греции есть места и местечки, откуда мужчины всякий год отъезжают на заработки. В Афины, скажем. Где увеличивают количество метеков. На большие священные праздники они возвращаются к своим женам, чтобы привезти чего-нибудь из заработанного и, разумеется, погулять, приобщиться к родным святыням. Остальную часть года женщины остаются без них. И землю бедняжки возделывают, и остальное тащат на себе, а главное, - без мужей перебиваются. От этого в них образуется, ну, не черствость - суровость какая-то, жесткость. Она в них со временем как-то сгущается, словно природной их составляющей становясь.

И кто тут виноват? Ведь не женщины, если подумать.

Мужчинам подумать бы следует.

Ну, да это ладно. Все равно подобные проблемы, может быть, еще и по мужской нерасторопности, по ограниченности мужской рассудительности, по сердечной недостаточности будут решаться не одно тысячелетие.

Впрочем, с ходом дней и ночей для греков наметилась и некоторая отдушина. Те из местных хозяек, в основном из здешнего высшего, относительно, конечно, общества, с которыми можно было касаться тем посторонних, а то и потусторонних, все-таки иначе строили свое общение с греческими гостями. Иначе, чем эти темные биотянки и дикие амазонки, с которыми о постороннем разве поговоришь. Только о зримом и вещественном. А с царицами и их окружением, пожалуйста, хоть до темна обсуждай. Неведомо что, чего руками-то не потрогаешь. Только воображением или измышлением каким-нибудь. И близость даже особенная возникает. Казалось бы, на пустом месте.

У Тезея же с Антиопой вообще довольно быстро возникла обоюдная открытость друг к другу. Антиопа увела его к себе, в свои комнаты. И тут же эти мужчина и женщина бесхитростно и безоглядно насладились друг другом, словно влюбленные. И Тезея потянуло на откровенность.

- Ты знаешь, - признался он Антиопе, - еще маленьким мальчиком я хотел жениться на амазонке.

- Значит, ты приплыл сюда, чтобы жениться.

- Да... Но теперь, я понимаю, и чтобы спасти тебя.

- От чего?

- От судьбы, которая ждет всех вас. Вам не удержаться в этом мире, вы обречены... Я уже говорил об этом. Я спасу тебя, я увезу тебя в другой, большой мир.

- Путешествуют только наши души, - задумчиво ответила Антиопа.

- Как это? - не понял Тезей.

- Уходишь же ты в сновидения ,- объяснила Антиопа, - это твоя душа покидает тебя. У нас же души не только уходят в сновидения, но по-настоящему странствуют.

- А если она не вернется?

- Душа?

- Конечно.

- Она всегда возвращается. Только нельзя, когда спишь, закрывать голову, а то душа не найдет тебя. И еще надо ложиться чистой. Грязной ты ей можешь не понравиться.

- Вот видишь, твоя душа странствует, а ты мира не знаешь.

- А если я не захочу бросить здесь все?

- Захочешь, почувствуешь, как захочешь. Я спасу тебя, Антиопа.

- Как бы не так, - усмехнулась Антиона.

- Так, - настаивал Тезей.

- Завтра утром пойдем к старухе Орифии, - сказала Антиопа.

- Зачем?

- Она любит меня. Мы скажем ей, что ты хочешь спасти меня.

На следующее утро Антиопа и Тезей действительно направились в Каменный дом Великой матери. На широкой лестнице храма дежурил целый отряд вооруженных амазонок. В несколько рядов широкими щитами, словно стенками, они перекрывали дорогу в Каменный дом богини. Вряд ли в иные дни, до прибытия греков, здесь предпринимались такие предосторожности. Перед Антиопой амазонки молча расступились, пропустив ее вместе с Тезеем, что тоже, надо полагать, было здесь чрезвычайно необычным: мужчины в святилище не допускались.

Пройдя через двери, тут же за ними затворенные, Антиопа и Тезей оказались в полутьме высокого четырехугольного пространства. Что располагалось вдоль стен, не рассмотреть. Но прямо перед ними, обозначенной двумя светильниками, стоял грубый деревянный идол с бронзовой маской Великой матери. Маска сразу же притягивала внимание. И не только потому, что здесь была единственной. Маска приковывала взгляд к себе, пугала, пожалуй, даже: беспредельной строгостью. Только потом Тезей обратил внимание, что она, на ощущение грека, заметно деформирована - сильно вытянутое лицо, горло, словно кол какой-то, острый подбородок, длинный и тонкий нос с прижатыми к переносице круглыми глазами и резкими бровями, словно сдвинутыми к центру. Потом уже замечаешь уши, посаженные на разных уровнях. Одно - на уровне глаза, другое - ниже. Все как-то наперекосяк.

- Божий лик Великой матери, - объяснила Антиопа. - Здесь она улыбается.

Тезей пригляделся, и какое-то подобие улыбки, казалось, проступило сквозь беспредельную строгость лика богини.

- Какой же она еще бывает? - спросил Тезей.

- Нахмуренной, - охотно ответила Антиопа.

- О боги, - поразился Тезей. - Что же это тогда такое?

- Тогда она еще страшней... Тогда мы спешим отсюда на поля, чтобы вытоптать часть посевов и тем умилостивить богиню.

- Зачем? А если урожай будет бедный?

- Затем, что нахмуренная богиня и посылает нас в поход за добычей.

- Поверить не могу, - продолжал удивляться Тезей.

- Очнись, мой мужчина, - потянула его за руку Антиопа, - пойдем к Орифии.

Комнаты верховной жрицы располагались в пристройке к задней части храма. К ним вел узкий вход - за фигурой идола Великой матери. Миновав его, пришедший после сумрака храма попадал в помещения, можно сказать, празднично освещенные солнечным светом.. Чуть поодаль пристройку отгораживал от остального мира высокий каменный забор.