Отец заранее отпер дверь. Старую «Аскону» он увидел издалека, так что в дверь они позвонили больше для порядка. Отец ходил плохо и очень медленно – ноги совсем не слушались. Эва обняла его и крепко прижала к себе. Как обычно, от отца пахло сигаретами «John Player» и лосьоном после бритья. Эмма терпеливо ждала своей очереди.

– Мои самые любимые девушки! – воскликнул отец радостно. И продолжил без всякого перехода: – Эва, дальше худеть уже нельзя. Ты в этом наряде похожа на палку.

– Спасибо за комплимент, – поблагодарила дочь. – Правда, про тебя тоже не скажешь, что ты поперек себя шире. Так что сам знаешь, в кого я такая.

– Да ладно. Хорошо, что у нас тут есть кое‑кто, умеющий наслаждаться жизнью. – Он обхватил Эмму тощей рукой. – Ну‑ка, сбегай в мой кабинет, я там припас для тебя подарок.

Девочка моментально высвободилась из рук деда и понеслась по коридору. И почти сразу же они услышали ее ликующий вопль – казалось, весь дом содрогнулся.

– Розовый! – кричала она, вприпрыжку вбегая в комнату.

Рюкзак совершенно не подходит к ее рыжим волосам, с грустью отметила Эва. Коричневый был бы гораздо лучше. Она попыталась забыть о тех грустных вещах, которые занимали все ее мысли в последние дни.

Отец заказал жареную курицу из магазина, и Эва помогла ему накрыть на стол.

– Вы можете остаться на ночь, – сказал он, ему явно хотелось, чтобы они остались. – И мы выпьем красного вина. Как в старые добрые времена. А то я уже почти совсем позабыл, как вести себя среди людей, ко мне никто, кроме тебя, не приезжает.

– А что, разве Юстейн никогда не заезжает?

– Очень редко. Хотя на Юстейна я пожаловаться не могу. Он и звонит, и открытки по праздникам присылает. Я очень люблю Юстейна, он был неплохим зятем. Твоя мама тоже так говорила.

Эмма пила безалкогольное имбирное пиво и с выражением благоговения на лице ела курицу. Эве пришлось помочь отцу положить еду в тарелку. Когда он был один, то в основном питался кашей, хотя признаваться в этом отказывался. Эва вынула косточки из его куска и налила вина. Это была «Канепа», единственное вино, которое переносил его желудок, зато пил он его помногу. Время от времени она перекладывала еду со своей тарелки в Эммину. Делать это, конечно, не следовало бы, но, пока девочка жует, меньше опасность, что она примется рассказывать про труп в реке.

– У тебя есть сейчас кто‑нибудь, девочка моя? – вдруг спросил отец.

Эва удивленно посмотрела на него.

– Нет, представь себе – никого нет.

– Ну, и ладно, – сказал он. – Значит, скоро появится.

– Представь себе, оказывается, без этого вполне можно обойтись, – заверила она его.

– Мне‑то про это можешь не рассказывать, – заметил он. – Я уж больше четырнадцати лет вдовец.

– Только не говори мне, что у тебя четырнадцать лет никого не было, – запротестовала она. – Я тебя знаю!

Он подавил смешок и пригубил вино.

– Это нужно хотя бы для здоровья.

– Но я же не могу выйти на улицу, чтобы кого‑то подцепить, – ответила она и вонзила зубы в хрустящую корочку куриной ножки.

– А почему бы и нет? Ты просто пригласи его на ужин. Многие будут в просто в восторге, я уверен. Ты такая красивая, Эва. Немного худая, но красивая. И ты так похожа на маму.

– Да нет, я больше на тебя похожа.

– Удалось что‑нибудь продать из картин? Много работаешь?

– Что тебе сказать… Нет. И да.

– Если тебе нужны деньги, скажи.

– Нет, не надо, спасибо. Знаешь, мы научились довольствоваться малым.

– Раньше у нас никогда не было денег на «Макдоналдс», – вдруг громко сказала Эмма. – А теперь есть!

Эва почувствовала, что покраснела. Какая досада! Отец знает ее достаточно хорошо, и вообще он человек проницательный.

– Ты что‑то скрываешь от меня?

– Слушай, мне почти сорок, вполне естественно, что у меня есть от тебя тайны.

– Тогда все, молчу. Но берегись, не дай бог, тебе что‑то от меня нужно, а ты молчишь. Я страшен в гневе, это я так – на всякий случай.

– Я знаю, – улыбнулась она.

Ужин они доели молча. Потом Эва вылила оставшееся вино в отцовский бокал и убрала со стола. Она все делала медленно. Думала о том, что, возможно, вот так возится у отца в доме в последний раз. Теперь она все время будет об этом думать.

– Приляг на диван. А я сварю кофе.

– У меня есть ликер, – сказал он.

– Отлично, я найду. Иди и ложись. Я помою посуду и почитаю Эмме. А потом – попозже – можем распить еще бутылочку.

Отец с видимым усилием поднялся из‑за стола, она поддерживала его под руку. Эмме пришло в голову, что она должна непременно спеть что‑то для дедушки, чтобы он поскорее заснул, и он с радостью согласился ее послушать. А Эва пошла на кухню, засунула несколько купюр в стеклянную банку‑копилку, которую отец держал в шкафу, и налила воду в раковину. Вскоре голос Эммы разносился по всему дому. Она пела «Na skal pi skilles Johanne» [15] . Эва застыла у раковины. Она смеялась и плакала одновременно. Слезы все бежали и бежали по ее лицу и падали в пенную воду. Вечером она укрыла отца пледом и подоткнула ему под спину пару подушек. Они погасили почти весь свет в доме и сидели в полутьме. Эмма уже спала, дверь в ее комнату была открыта, они слышали, как она посапывает.

– Скучаешь по маме? – спросила Эва и погладила руку отца.

– Я вспоминаю ее каждый час.

– Мне кажется, она сейчас здесь, с нами.

– Конечно, с нами, так или иначе. Но мне от этого не легче. – Он пошарил по столу в поисках сигарет, она дала ему прикурить. – Как ты думаешь, почему она была несчастна?

– Не знаю. Слушай, а ты веришь в Бога? – вдруг спросила она.

– Не глупи!

И они опять замолчали. Надолго. Отец потягивал свое красное вино, и она знала, что скоро он уснет прямо на диване, а потом, когда проснется, у него будет болеть спина. Как всегда.

– Когда я вырасту, я выйду за тебя замуж, – сказала она устало, закрыла глаза, чувствуя, что и сама сейчас уснет, прямо так, сидя на диване, прислонившись головой к его спинке. У нее больше не было сил. Здесь, в гостиной отца, она чувствовала себя в безопасности. Как тогда, когда была еще ребенком и он мог ее защитить. Сейчас он уже не мог этого сделать, но все равно ей было хорошо.