– Они что и правда его так называли?
Управляющий улыбнулся, выудил два арахисовых орешка из плошки и пододвинул ее к Сейеру. Орешки показались инспектору похожими на маленьких жирных гусениц, и он не стал их есть.
– Но компания ведь была большая?
– Всего человек десять‑двенадцать, но завсегдатаев было четыре‑пять, и вот они‑то сидели здесь почти каждый день. Честно говоря, в этих ребятах я был уверен, думал, что они‑то останутся. Не понимаю, что произошло. Знаю, конечно, что Примуса кто‑то зарезал. Но никак не могу понять, почему другие‑то не приходят! Весьма прискорбно. Эти парни, знаете, они давали неплохой доход. И им здесь нравилось. Хорошие ребята.
– Расскажите, а что они здесь делали, когда приходили? О чем говорили?
Собеседник инспектора откинул волосы назад, жест был, впрочем, совершенно бесполезный.
– Они постоянно играли в дартс. – Он показал на огромную мишень в глубине зала. – Даже соревнования проводили, и все такое. Болтали, смеялись, что‑то обсуждали. Пили и дурачились, короче, как большинство других парней. Здесь они могли расслабиться без жен. Это место для парней.
– А о чем они говорили?
– О машинах, о женщинах, про футбол еще. И о работе – если происходило что‑то особенное. И о женщинах – я сказал?
. – А случалось, что они ссорились?
– Ну да, но ничего серьезного. Я хочу сказать, расставались они всегда по‑дружески.
– А вы их знали по именам?
– Ну да, если считать Примуса, Педро и Графа именами. Я понятия не имел, как их звали на самом деле. Кроме Арвесена, самого молодого из них. Ника Арвесена.
– А кто такой Граф?
– Художник, график. Делал плакаты, рекламные материалы для пивоварни, кстати, очень неплохие. Я не знаю, как его на самом деле зовут.
– А мог ли кто‑то из них прирезать Эйнарссона?
– Нет, да что вы! Это наверняка сделал кто‑то чужой. Ведь они все были друзья.
– А они знали Майю Дурбан?
– Ее все знали. А вы нет?
Инспектор пропустил вопрос мимо ушей.
– В тот вечер, когда убили Дурбан, у вас ведь было шумновато, правда?
– Точно. И если я этот вечер помню, то только из‑за ваших мигалок. Обычно это не проблема. Но в таких случаях это как бы всех касается.
– А скандал начался до или после того, как вы увидели наши патрульные машины?
– Ой, надо подумать. – Он жевал арахис и облизывал губы. – До того, по‑моему.
– А вы знаете, из‑за чего?
– Да по пьянке, из‑за чего ж еще? Педро выпил больше, чем следует. Мне даже пришлось звонить Майе, хотя я терпеть не могу это делать. Я считаю, что это для меня дело чести – убирать все самому, но в тот вечер не получилось. Он совсем с катушек слетел, я не врач, конечно, но мне кажется, это было очень похоже на белую горячку.
– А он вообще шумный был?
– Немного возбужденный, это точно. Но он не один такой был. Они часто разговаривали слишком громко. Примус‑то на самом деле был одним из самых спокойных, иногда, правда, мог вскипеть из‑за чего‑то, знаете, как маленькие землетрясения в Сан‑Франциско, когда стаканы в барах начинают звенеть. А так – нет. И он часто приезжал сюда на машине, тогда вообще пил колу или «Sepen Up». А когда у них были соревнования, он вел счет и все записывал.
– И наши люди замели Педро?
– Ага. Но потом я узнал, что они передумали.
– За него Эйнарссон заступился.
– Ничего себе! Разве такое возможно?
– Ну, ничто человеческое нам не чуждо. Знаете, ничего нет лучше простых человеческих контактов. Нам их явно недостает. А вы никаких слов не разобрали? В этом шуме?
– Конечно, разобрал, потому что не услышал бы только глухой. «Чертовы бабы» и все в таком роде.
– То есть что‑то, связанное с женщинами?
– Да вряд ли. Выпил лишнего и стал орать. Знаете, у кого чего болит… Насколько я знаю, он был женат, но брак его не был особо счастливым, разве не из‑за этого они все сюда таскались, как по‑вашему? – Он вытащил зубочистку из бочонка на барной стойке и принялся чистить и без того чистые ногти. – А вы думаете, эти два убийства как‑то друг с другом связаны?
– Понятия не имею, – признался Сейер. – Но не могу удержаться, чтобы не спросить, если уж я здесь сижу. Смотрю в окно на улицу и фактически вижу дом, где она жила. Или почти вижу.
– Понимаю, о чем вы. Кстати, прелестная женщина. И выглядела так, как и подобает женщине. – А она сюда часто захаживала?
– Нет. У нее были более благородные привычки. Она могла лишь изредка сюда заскочить, только чтобы опрокинуть рюмку коньяка, очень быстро, и тут же выскочить. Я думаю, у нее было мало свободного времени. Очень активная дамочка, шустрая такая.
– Парни, что ходили сюда, наверняка об этом говорили.
– Слухи про это убийство здесь в зале были – как коровья лепешка. Они все, как мухи, вились над ней – неделями. Люди все одинаковы.
Сейер соскользнул с табуретки.
– И теперь они больше не приходят?
– Да нет, заходят, но редко и уже не так, как раньше. Приходят все поодиночке. Выпьют по два пол‑литра и уходят. Извините, – спохватился он, – я, наверное, должен был предложить вам выпить?
– Как‑нибудь в другой раз. Может, как‑нибудь зайду и тоже возьму пол‑литра. А вы вкусно готовите?
– Заходите вечерком, попробуйте шницель Кордон‑блю.
Сейер вышел за дверь и замер – яркий дневной свет ослепил его. Повар шел за ним.
– Полиция к нам приходила – после того, как умерла Дурбан. Эдакий английский денди с усами колечками вверх.
– Карлсен, – улыбнулся Сейер. – Он из Хокксунна.
– Ну, тогда ладно.
– А вы не обратили внимания, из них в тот вечер никто никуда не отлучался?
Ну, конечно, – ухмыльнулся повар. – Я ждал этого вопроса. Но теперь уже не вспомню. Они часто приходили, уходили, да к тому же полгода прошло. Иногда они заходили в «Семерку», потом возвращались, случалось, они ели в «Пекине» и пили в основном там. Эинарссону могло стукнуть в голову поехать за «Эгебертс» [13] , я его не продаю. Но что касается конкретно того вечера, я не помню. Надеюсь, вы не в претензии.
– Спасибо, что поговорили со мной. Все равно было приятно познакомиться.
По дороге домой он остановился у магазинчика «FINA» [14] . Зашел внутрь и взял «Дагбладет» со стойки у кассы. За прилавком стояла хорошенькая светловолосая девушка с кудряшками. Пухлое личико, круглые золотистые щечки, похожие на свежеиспеченные булочки. Но ей явно было не больше семнадцати, поэтому все чувства, кроме чисто отеческих, он в себе подавил.