Глава 5

В Индонезии мертвых помещают в каменные пещеры и каждый год достают на время, чтобы вернуть в семью. В Тибете — нарезают на крошечные кусочки с помощью специальных ножей, размельчают плоть и кости, чтобы стервятники могли кормиться останками — так называемое «погребение в небе». Зороастрийцы в Бомбее относят мертвецов на возвышенность, в башню молчания, где их гложут птицы и собаки, пока тела не будут съедены. Мы же — цивилизованны и поступаем иначе. Помещаем наших мертвых в ящики, привязывая накрепко к смерти, и опускаем в глубокие ямы.

Но проблема остается проблемой: можем ли мы оставить мертвецов в забвении и не допустить возвращения в нашу жизнь? Ведь они тоже не хотят оставаться с нами, пусть и остаются добровольными сообщниками живых. Но упокоения таким душам тоже не будет, пока живые помнят и скорбят так, как мы после смерти Наоми.

Что я помню о похоронах?

Снег, медленно падающий с унылого белого неба. Четыре удара церковного колокола – по одному на каждый год жизни ребенка. Удивительную легкость гроба в изгибе моих рук. Падуб на комковатой земле могилы. Лору, наклонившуюся от боли и ее мать, склонившуюся над ней. Звуки их голосов, резкие, незнакомые, что швыряли имя нашей дочери в воздух клубами белого густого пара.

Тут были все. Родители — мои и Лоры. Кэрол со смущенной Джессикой на руках. Мои коллеги и студенты, сотрудники Фицуильяма, друзья со всей страны. Пришла большая часть ансамбля, где мы играли, но никто не выступал. Мой отец был весь серый и опирался на трость. Он умер год спустя, совершенно убитый горем. Мать последовала за ним совсем скоро.

Мне пятьдесят, и у меня была куча времени, чтобы учить студентов и писать книги. Но я умер тогда, двадцать лет назад, где-то между ударами церковного колокола. Вопросы, заданные тогда, остались со мной навечно: «Каким ребенком она была..? Она когда-нибудь..? А вы не помните..?»

Полицейский тогда не пустил меня за руль, чтобы попасть в Лондон. Это не был вопрос доброты, я думаю. Дело в осторожности. Я не смог бы вести машину – даже пьяный справился бы лучше. Он не знал подробностей и не смог сказать ничего, кроме вести о смерти моей девочки.

В дороге он спрашивал у меня что-то, больше для того, чтобы отвлечь. Сколько ей было лет? Есть ли у нас еще дети? Я отвечал на автомате, но мой ум витал где-то в другом месте. Полицейский сказал, что у него тоже есть дети. Ждут дома, чтобы начать открывать рождественские подарки. Если подумать, довольно бестактно было говорить об этом тогда. Даже если принять во внимание, что я никак не мог поверить в произошедшее.

Меня привезли прямо в Лондон, к «Главному управлению» в старом еврейском квартале. Полицейский сказал, что хотя дело открыли в полицейском отделении «Метрополитен», тело нашли в Спиталфилде, а это уже вне юрисдикции города. В то время, конечно, для меня это звучало как пустой звук. Для чего все?

Лора уже была на месте — белая, трясущаяся, в маленьком офисе на третьем этаже. На несколько минут нас оставили только вдвоем. Помню, как повторял снова и снова, что мне жаль и что это все — моя вина. Помню, как Лора гладила меня по рукам и лицу, говорила, чтобы я не волновался и перестал себя обвинять, потому что моей вины нет. Думаю, когда Лора произносила те слова, она еще не поняла, что Наоми действительно мертва.

В этом блаженном состоянии она оставалась недолго. Минут через двадцать раздался стук в дверь. Вошла женщина-полицейский в сопровождении мужчины в штатском. Высокий, чисто выбритый, с тонкими волосами песочного цвета — чтобы войти, ему пришлось пригнуться. Я привстал, он наклонился пожать мне руку, и я снова сел. Он медленно закрыл дверь, будто она весила целую тонну. Потом закашлялся, прижав одну руку ко рту. Когда приступ утих, мужчина внимательно посмотрел на нас обоих, а потом заговорил.

— Меня зовут Рутвен, — в его устах имя звучало как Рувен. — Детектив-суперинтендант Рутвен. Меня только что назначили главным по делу об убийстве вашей дочери.

Лора вздрогнула. Рутвен тоже наверняка это заметил, но продолжил говорить.

— Я понимаю, что сейчас вам хотелось бы побыть вдвоем, но есть несколько важных вопросов. Вашу дочь обнаружили на аллее возле Спиталфилдского рынка. Это недалеко от станции на Ливерпуль-стрит. Мы предполагаем, что ее убийца следил за тем, как вы приехали. Он может все еще быть тут, в Лондоне, но наверняка не знает, что мы обнаружили тело — его хорошо спрятали. И я хочу поймать преступника до того, как он сбежит.

— Почему вы думаете, что это «он»? — спросил я.

Рутвен помедлил, а потом сказал, явно подбирая слова:

— Я только что вернулся от коронера. И мне хотелось бы думать, что женщина не способна на... то, что я видел. Его прервал еще один приступ кашля.

— Извините, — откашлявшись, произнес он, — я пытался избавиться от этой простуды последних три дня.

— Мы можем ее увидеть? — Лора встала, — может быть, это ошибка, и это какая-то другая девочка...

Рутвен покачал головой.

— Мне очень жаль, миссис Хилленбранд. Это не ошибка. Я привез с собой ее одежду, чтобы вы могли ее опознать. Она полностью соответствует описанию.

— Покажите мне ее.

Детектив снова покачал головой. Ему было за пятьдесят, и он не столько профессионально выгорел, сколько устал от происходящего. Позже я узнал, что его собственная дочь умерла от передозировки наркотиками годом или двумя раньше. Ей был двадцать один год.

— Не стоит, правда. Можно, конечно, но в таком случае... Примите мой совет. Лучше пусть ваш муж ее опознает.

Женщина-полицейский попросила нас подойти к небольшому столику в дальнем углу. Еще когда она входила, я заметил маленький чемоданчик. В нем оказались прозрачные пластиковые пакеты. Каждый пронумерован и содержал один предмет одежды. Она разложила их по столешнице, один за другим.

— Мне очень жаль, — сказала она, — хотелось бы этого избежать. Но вы узнаете эти вещи?

Мы рассматривали их по очереди: голубое платьице, ботинки, белье. Все вещи пропитаны кровью. Полностью. Лору охватили рвотные позывы, но она справилась. Я сильно побледнел — руки и, вероятно, лицо. Мне хотелось потрогать их, те вещи, но руки отказали, будто превратились в пластик.

— Она была в пальто, — заметил я. — Еще шарфик. И перчатки.

— Сэр, мы их пока не нашли. Вы можете сказать, это вещи Наоми, вашей дочки?

Я кивнул. Лора тоже.

— Это «да», доктор Хилленбранд? Мне нужно, чтобы вы произнесли вслух. Для записи.

— Да, это вещи Наоми. Извините. Они принадлежали моей дочке. Теперь мне можно ее увидеть? — Я развернулся к Рутвену.

— Да, — ответил он. — Я провожу вас в морг.

— Как она умерла? Вы можете рассказать?

Детектив покачал головой.

— Пока нет, сэр. Сейчас с ней работают судебные эксперты. Отчет о вскрытии еще не пришел. После этого я смогу рассказать вам все.

Естественно, он уже тогда знал. Не детально, конечно, но очевидные вещи точно. Например, как то, что пропали ее руки. Все остальное выяснилось при расследовании. Лору не пустили, психиатр сказал, что она не выдержит. Но я сидел там и слышал все. Вот почему я не могу заставить себя обернуться, когда она приходит. Иногда — это просто моя девочка, такая, как в лучших воспоминаниях. А иногда — жертва убийства, бледная, окровавленная и без рук. Такой я увидел ее тогда, на столе в морге.

Он ее не насиловал, если вы об этом подумали. Убийство могло быть секундным порывом, это бы я еще смог вынести. Но тут оказалось иначе. Его страстью стала не Наоми, а само убийство. При этом мне дали понять, что умирала она долго и мучительно. Лоре я не сказал — это бы ее убило. Это бремя стало только моим.

Иногда я задаюсь вопросом, связаны ли как-то обстоятельства смерти моей дочери с произошедшим позже. Что было бы, если бы Наоми умерла быстро? Потом вспоминаю фотографии и дом, который доктор Лиддли построил для своей жены и своих маленьких девочек, Кэролайн и Виктории.

Следствие шло в Лондоне всю первую неделю января. Я должен был присутствовать, потому что опознал Наоми. Лора осталась дома. В полиции договорились, чтобы я проходил через заднюю дверь — из-за прессы. Но это не помогло. Фотографы крутились возле дома, снимали фасад в надежде застать Лору или меня. В надежде, что полицейское расследование продвинется еще немного, коронер отложил дознание до февраля.

Родители Лоры оставались с нами в самые худшие времена: на похоронах, во время поминальной службы в колледже, пока проходило расследование. Потом приехала Кэрол, моя сестра. Она бегала по дому, стараясь создать видимость того, что наши жизни нормальны. Но у нее осталась работа и ребенок, к которым нужно было вернуться. Кэрол только открыла практику поверенного в делах в Нортхэмптоне, да и ее дочь, Джессика, не могла оставаться с дедушкой и бабушкой вечно. Приходили друзья. Они делали для нас то немногое, что могли, и снова уходили.

Если бы у нас был другой ребенок, тот, кто зависел бы от Лоры... кто страдал бы от ее невнимания и пренебрежения, то, наверное, она бы пережила случившееся. Но был только я. Приходил доктор, выписал ей успокоительные, но таблетки не помогали. Она страдала от горя, а не от химического дисбаланса в организме. Состояние моей жены ухудшалось день за днем. Сначала я боялся за ее рассудок, но потом — стал переживать за ее жизнь.

Университет выписал мне свободное посещение. Сначала я оставался дома и проводил время с Лорой. Но мы плохо взаимодействовали, мое горе увеличивало ее, и каждый взгляд напоминал о потере. Слишком многое я не мог рассказать.

Мы съездили в Египет ненадолго — такое решение предложила Кэрол и все ее поддержали. И родители, и врач.

— Вам нужны перемены, — говорили нам, — нужно уехать подальше.

Доктор думал, что может помочь солнце. Сегодня врачи пишут об этом книги — будто солнечный свет помогает справиться с депрессией и способствовать выздоровлению. Но у Лоры не было депрессии, вот что все они не могли понять. Она просто умирала изнутри.