И все же... И все же братство, к которому он принадлежал, казалось, не могло успокоить его ум не только в вопросах медицины, но и в вопросах метафизики. Он начал размышлять о цели существования. Змея грызла его плоть и тревожила дух. И существовало еще что-то, о чем не говорилось в письмах, — великая беда, отягощавшая его сердце.

В тот день я вышел из библиотеки менее счастливым, чем пришел. В голове у меня нарастало беспокойство, я чувствовал, что каким-то образом становлюсь невольным свидетелем тьмы, которая так неумолимо окутывала разум Джона Лиддли. Как никогда отчетливо я слышал его голос, этот мягкий, правдоподобный голос, взволнованно шепчущий мне на ухо.

Когда я вернулся в колледж, наступил ранний вечер. В зале еще подавали ужин, но у меня пропал аппетит, и я сразу направился в свою комнату. Я просидел около двух часов с бутылкой виски, которую прихватил по дороге домой, потягивая и размышляя, а затем стараясь не думать, слушая оживленные голоса студентов, проходящих под моим частично открытым окном.

Где-то после девяти часов я пошел в каморку портье, чтобы позвонить. Я пренебрег своим другом Льюисом, оставив его на произвол судьбы в первый солнечный день после того, как он сделал свою фотографию.

Я набрал его номер. Гудки шли и шли, и чем дольше они продолжались, тем тревожнее я себя чувствовал. Он жил один, я знал это, и знал, что он проводит много вечеров, выпивая в «Жабе и крысе», своем местном пабе. Он наверняка там, рассуждал я, укрепляя себя перед предстоящей длинной ночью, перед темнотой, которая составляла среду обитания мягкого Джона Лиддли. Поедет ли доктор за ним в Лондон, как, по мнению Льюиса, он уже делал? Он знал дорогу, в этом можно не сомневаться. Что еще он знал?

Я снова позвонил в десять, в одиннадцать и в двенадцать. Портье спросил, не случилось ли чего. Я слабо улыбнулся и ответил, что нет, но да, да, что-то случилось.

В ту ночь я спал плохо. Во сне Джон Лиддли разговаривал со мной. У него было честное, открытое лицо и бегающие, страдающие глаза. Человек скорби. Но какие печали, какие страдания? По его словам, он пришел из мертвецкой, после вскрытия, которое продолжалось весь день. «Неужели нет ничего глубже плоти? — спросил он меня. — Нет ничего кроме костей?» Я не мог ему ответить. Я пытался, но не мог, потому что сам не знал ответов.

Утром я пропустил завтрак. На столе портье лежали газеты. Лицо Дафидда Льюиса смотрело на меня с первой страницы «Дейли Миррор».