С тех пор как я увидел, как мой отец целует ту женщину, вокруг которой лежала еда, а через неделю я стал свидетелем того, как он трахает другую, вставляя ей в задницу всевозможные овощи и фрукты, в то время как его член находился в ее киске.

Место травмирующего события — стол, за которым мы ели каждый день.

Время — когда мне было двенадцать.

Я сказал Астрид, что люблю мамины булочки, и мы часто дрались за них, но всякий раз, когда я пробовал эти злосчастные штуки, я избавлялся от их, когда подруга не смотрела.

Эта привычка сохранялась у меня в течение семнадцати лет, так что я стал профессионалом в обучении своего желудка тому, в какие моменты ему позволено быть уродом, а в какие он должен вести себя так, будто еда это творение небес.

Вкус этой пасты, однако,... необычен. Простой, но изысканный в своих обычных ингредиентах.

— Мне не нравилось внимание, — отвечает Николь на мой предыдущий вопрос. — Внимание истощало меня. Я всегда должна была выглядеть определенным образом, говорить определенным образом.

— Быть сукой в определенном смысле.

— И это тоже. — она дерзко откидывает волосы, и у меня возникает искушение потянуть ее за них вниз. — Я никому не позволяла победить себя в чем-либо.

— Пока не потеряла все это. — я беру еще, делая паузу, наслаждаясь вкусом. — Больно падать в немилость, не так ли?

— Не совсем. Это было спокойно.

Я сужаю глаза.

— Тебе было спокойно потерять все, чем ты когда-либо владела?

— Это никогда не было моим. Я наслаждалась только тем, что мне давали.

— Теперь я должен аплодировать тебе? Быть одураченным твоей речью: «я изменилась»?

— Мне ничего от тебя не нужно, Дэниел.

— Даже твоя работа? Потому что дверь прямо там.

— Кроме моей работы.

Она снова сосредотачивается на бумагах, пальцы впиваются в края, словно она останавливает себя от того, чтобы разорвать их в клочья.

В этот момент я понимаю, что доел пасту, первую еду, которой я наслаждался... целую вечность. Я даже не помню, чтобы мне так уж нравилась еда до эпизода: «отец трахается с едой».

— Как называется ресторан?

Николь так быстро вскидывает голову, что я удивляюсь, как она не катится по полу в стиле обезглавливания.

— З-зачем?

— Скажи мне название.

— Они... никто. Я имею в виду, они маленькое заведение. Если тебе не понравилось, обещаю больше ничего оттуда тебе не приносить.

— Наоборот, все мои будущие блюда я хочу оттуда. Как называется заведение?

— Lolli's, — мурчит она, потом морщится.

— Немного странное название для ресторана. Звучит как сценический образ стриптизерши.

— Что есть. — она делает паузу, затем подозрительно спрашивает. — Тебе действительно понравилась паста?

— Было неплохо. — это лучшая еда, которую я ел с тех пор, как был подростком, но ей не обязательно это знать. — Просто скажи им, чтобы у них было больше разнообразия, и я хорошо буду платить.

— Поняла.

У нее на лице вспыхивает ехидная ухмылка, и это делает ее черты более счастливыми, блестящими — почти слишком девчачьими.

С тех пор как она вернулась в мою жизнь, я был так зол, взбешен и испытал миллион других неопределенных эмоций, что не заметил, насколько она выросла.

В каком-то смысле она все та же Николь, которая заставляла всех мужчин поворачивать голову в ее сторону. Николь, которая оставляла после себя облако вишневых духов — аромат, на который парни дрочили в душевых.

Николь, которая называла всех этих жалких ублюдков мерзкими и другими красочными синонимами за то, что они даже пытались дышать рядом с ней.

Но опять же, она уже не та. Сейчас она более сдержанная, скорее интроверт, чем экстраверт.

И она в десять раз красивее, чем была одиннадцать лет назад. Ее изгибы это изгибы женщины, а лицо с возрастом стало более зрелым.

Она перестала скрывать косметикой крошечную родинку над левым уголком губ. Каждый модный журнал считает это признаком красоты, но для Николь это было нежелательным нарушением ее безупречного лица.

Но мне это всегда нравилось. Это небольшое отличие делало ее совершенно несовершенной. До этого она скрывала ее так, словно от этого зависела ее жизнь.

Прежде чем я осознаю это, я тянусь к ее лицу, к этому маленькому несовершенству, которое она наконец-то приняла.

В тот момент, когда мои пальцы соединяются с ним, она вздрагивает, ее широкие глаза встречаются с моими.

— Почему ты больше не скрываешь ее? — спрашиваю я, игнорируя ее отвращение ко мне и сдавливание в груди, которое я быстро списываю на полупьянство.

— Почему... почему ты прикасаешься ко мне?

Я тоже не знаю. Может, алкоголь, или то, как она ухмыляется, или тот факт, что она снова находится рядом со мной, хотя ей не следует этого делать.

Все кончено.

Я вычеркнул ее из своей жизни.

Я, блядь, покончил с ней.

Так почему она думает, что может снова войти и поджечь все мои барьеры?

— Ответь на вопрос, Николь. Ты начала скрывать ее, как только достигла половой зрелости. Почему ты больше этого не делаешь?

— Откуда ты вообще это знаешь?

— Я просто знаю. В последний раз, ответь на этот гребаный вопрос.

— Потому что раньше я стеснялась этого.

— Больше не стесняешься?

— Теперь мне все равно.

Между нами повисает тяжелое молчание, пока я скольжу указательным пальцем по крошечной метке красоты и случайно — или не совсем случайно — касаюсь ее верхней губы.

Моя кожа отказывается покидать ее, отказывается расставаться с теплом, смешанным с дрожью.

Поэтому я не делаю этого.

Как наркоман, я продолжаю нюхать запретный порошок.

Николь делает заикающиеся вдохи, ее губы размыкаются.

— Что было после того, как ты ушла?

Вопрос покидает меня прежде, чем я успеваю его остановить.

В этом я тоже виню алкоголь, хотя обычно я держу себя в руках, как моряк.

Ее покладистое, хотя и растерянное выражение лица исчезает, а в глазах загорается огонь.

— Ты опоздал на одиннадцать лет с этим вопросом. — она рывком встает и бросает документы на стол. — Я закончила. Так что, если вы хотите что-то изменить, пожалуйста, дайте мне знать, сэр.

— Что, блядь, тебя так задело?

— Ты и твои бесполезные вопросы. Какое тебе дело до того, что было одиннадцать лет назад, когда ты никогда не смотрел в мою сторону?

Я никогда не смотрел в ее сторону?

Что, черт побери, и я имею в виду этот тип наркотиков, она принимает?

— Должен ли я напоминать тебе о том, что ты сделала, Николь? Если я составлю список, то побью какой-нибудь гребаный рекорд.

— Точно так же, как ты побил рекорд того, что ты ублюдок с первой сцены, ты имеешь в виду.

— Ты только что назвала меня — твоего босса — ублюдком?

— Это ты заговорил о прошлом. С чего бы это? Тебе нравится мучить меня ради забавы?

— Может, и нравится.

— Может, у тебя слишком много свободного времени.

— Не так много, чтобы превратить твою жизнь в ад. У меня есть список желаний, которые я буду выполнять с тобой каждый день.

— Я тебя ненавижу.

— Осторожнее, Персик. Ненависть это смесь любви и ревности на стероидах.

Ее рот открывается, и я слишком поздно понимаю свою ошибку.

Я назвал ее Персиком после того, как поклялся никогда больше не использовать это прозвище.

Прежде чем я успеваю отказаться от этого или придумать оскорбление, чтобы стереть его, она прочищает горло.

— Полагаю, тот факт, что вы не читаете документ, означает, что вы не торопитесь. Так что, я пойду.

Затем она практически выбегает за дверь, оставляя позади свои вишневые духи.

Они дешевле, не такие сильные и настоящие, как тогда.

Но, как и одиннадцать лет назад, я остался растерянным, злым и с чертовым стояком.