Мэддокс сочувственно кивает.

— Понятия не имею, как Дэймон с этим справляется. В смысле, одно дело — пойти куда-то повеселиться, но когда рядом его клиенты, приходится сбавлять обороты, чтобы ненароком не сделать или не сморозить что-нибудь. Что в моем случае очень даже возможно.

Да, вполне в его духе.

Я перевожу взгляд на Дэймона, разговаривающего с одной из восходящих звезд бейсбола.

— Список клиентов твоего ненаглядного определенно растет. Однажды ты, может, даже станешь маленькой домохозяюшкой, — посмеиваюсь я.

Мэддокс пропускает мою шпильку мимо ушей.

— Даже не знаю, что хуже — когда Дэймон учился в Колумбийском или эта круглосуточная работа. Его график всегда был сумасшедшим, но сейчас он просто безумный. С тех пор, как вышла статья того парня, я почти не вижу Дэймона. Ненавижу этого Леннона.

А мне, напротив, Леннон очень даже нравится. Сначала, конечно, нет, но тот факт, что он не раструбил о нас с Ноа в своем журнале, делает его в моих глазах хорошим парнем. Они с Ноа, кстати, сдружились.

— Мне показалось, я видел Леннона где-то здесь.

— А это не он там, у бара? — Мэддокс показывает на другой конец барной стойки. — А... это... это с ним не Олли Стромберг? Они что... — Он щурится, пытаясь рассмотреть их в полумраке. — Ой-ой.

— Что там? — Я оборачиваюсь и вижу двух смеющихся блондинов. Которые стоят излишне близко друг к другу. Почти как если бы... флиртовали. — В смысле, тот самый хоккеист Олли Стромберг? Клиент Дэймона?

Олли — гей?

— Полагаю, он не догадывается, что разговаривает со спортивным репортером?

— Блядь!

— Нам, наверное, стоит пойти и спасти парня, пока он не выдал себя прессе, — говорит Мэддокс.

— Да, блин!

Но не успеваем мы сдвинуться с места, как Ноа и Дэймон врываются в зал с противоположных концов. Интересно, заметили ли они то же, что и мы?

Может, Леннон и не слил наше с Ноа грязное белье во все печатные издания, но ведь в самом начале он пытался задурить его, чтобы вытянуть информацию. Еще не родился на свет журналист, который не пускал бы слюни на сенсацию о «запертом в шкафу» спортсмене. Плавали, знаем, чуть не утонули. Спасибо, не надо.

Затаив дыхание, мы наблюдаем, как надвигается крушение поездов, и в этот момент по микрофону объявляют мое имя.

— Что там? — Я резко оборачиваюсь к сцене и вижу брата, который смотрит прямо на меня.

— Боже, прямо как в детстве, — шутит Джей-Джей в микрофон, и публика смеется.

Мне хочется где-нибудь спрятаться, но в то же время я так им горжусь. Это вроде как само собой разумелось, что Ноа наймет группу Джей-Джея, но они реально зажигают по полной.

— Следующая песня для тебя, братишка, так что ты уж послушай внимательно, — говорит Джей-Джей и берет в руки акустическую гитару.

Он проигрывает первые аккорды, и я не сразу узнаю песню, но когда Джей-Джей начинает петь, я вспоминаю мелодию, что постоянно слышал с тех пор, как мы вернулись в Нью-Йорк.

Заглядывая в мою постель,

Без желанья узнать мою душу,

Мир не готов прозреть,

Купаясь в реках невежества,

Но я перейду эту реку

Вам не сломить меня,

Потому что есть тот в этом мире,

Что видит лишь нежности свет,

Он видит лишь доброе сердце,

И любит всего меня,

И даже жестокие мили,

Не погасят любви огня.

Он все загадывал «числа»,

Пытался из мыслей прогнать,

Но теперь мы с ним неделимы,

На двоих у нас жизнь и судьба.

В середине песни рядом со мной появляется Ноа, и я прислоняюсь к нему.

— Эта песня, — тихо говорю я, — о нас.

— О вас с Джетом?

— Нет. О нас с тобой. Слушай.

После следующего куплета Ноа шепчет мне на ухо:

— Это потрясающе.

Все чувства, что я испытал с первого дня встречи с Ноа, выходят на поверхность. Взлеты и падения, неприязнь, что кипела во мне поначалу, медленное осознание того, что Ноа — один из немногих в моей жизни, кто правда на моей стороне... Мне приходится дохрена стиснуть зубы, чтобы сдержать слезы.

— К слову… как думаешь, будет очень невежливо оставить собственный благотворительный вечер, чтобы заняться сексом со своим мужем? — усмехается Ноа.

— Скорее всего.

— Знаешь, а ведь в песне все верно. Я твой. И так будет всегда. — Ноа целует меня в щеку. — Нет никакого «числа», когда речь о нас с тобой. Есть только бесконечность.