Стебли глицинии вились, переплетались, языческая пышность ее соцветий воспевала саму жизнь, а там, где заканчивалась колоннада, солнце заливало целые заросли пурпурных гераней, и настурции, и бархатцы, такие яркие, что казались раскаленными, и львиный зев. <...>Цвета, яркие, насыщенные, были повсюду, наползали друг на друга, лились, словно реки – голубые барвинки точно походили на лившиеся вдоль лестницы ручейки, – и цветы, которые в Англии росли только на клумбах, гордые цветы, занятые самими собою, вроде голубых ирисов или лаванды, здесь проживали бок о бок с такими простыми цветочками, как одуванчики, маргаритки и белые пирамидки асфоделей, и от того казались еще более роскошными.

Скрэп (Каролина) поудобнее зарылась затылком в подушки, скрестила ноги на парапете и вознамерилась думать дальше. Она сказала себе то же, что время от времени повторяла все утро: теперь я собираюсь думать. Но поскольку она никогда в жизни ничего не обдумывала, это было непросто.

– А кто ваш муж? – осведомилась миссис Фишер, аккуратно вставляя в щипцы еще один орех.
– Кем же он может быть, – быстро ответила Роуз, снова чувствуя раздражение из-за слов миссис Фишер, – как не мистером Арбатнотом?
– Я, разумеется, имею в виду, чем занимается мистер Арбатнот?
И Роуз, мучительно покраснев, ответила после крохотной паузы:
– Он мой муж.
Естественно, миссис Фишер была возмущена. Она и представить не могла, чтобы вот эта, с ее прямым пробором и милым голосом, тоже оказалась грубиянкой.

И мистер Уилкинс, весьма удовлетворенный ее ответом, потрепал ее за ушко, хотя было рано и время для ласк еще не приспело.

«Наверное, это последний из набора мужей, – подумала миссис Фишер, – если только леди Каролина не вытащит еще какого-нибудь из рукава».