"Я буду жить. Плевать, для чего… Я никогда не останавливался и не остановлюсь. Я буду жить. Буду…"

Джемиус заметил, как изменилось его лицо, хмуро улыбнулся и продолжил:

– Ты знаешь о том, что я тебе говорю. Знаешь, но не думаешь об этом. Я предполагаю, что когда-то тебе было свойственно размышлять о своей судьбе, о своем предназначении… Ты раздумывал о своих поступках, сомневался и даже переживал. Но со временем, что-то другое вытеснило сомнения и нравственные поиски. Ты помнишь, почему ты убил соседского мальчика, когда тебе было девять лет?

Аттон приподнял голову и проговорил, с трудом шевеля разбитыми губами:

– Он разорил гнездо и растоптал новорожденных котят…

– Месть за котят… Да, что-то в этом есть. Но я так не думаю. Семья этого мальчика была очень богата и контролировала все операции с шерстью и полотном на востоке империи. Через пятнадцать лет этот мальчик должен был унаследовать производство, земли и титул, и жениться на одной из дочерей герцога Рифлерского, их сын унаследовал бы все герцогство, завоевал бы соседние государства, и смог бы претендовать на имперский престол… Но после того, как ты убил своего сверстника, его отец перебрался на запад, в Эйфе, где в последствии умер от чумы. Его сын не стал родоначальником новой династии, будущее Лаоры изменилось. В девять лет ты начал творить историю, Аттон… Впрочем, в последствии, ты не раз делал подобное.

– Будущее не определено…

– Увы, это правда. – Джемиус встал и заходил по комнате, поглядывая на Аттона. – Будущее не определено, но это будущее возможно конструировать, собирать из разных, порою нестыкующихся частей, обрабатывать грани и созидать что-то новое. Я делаю это, Птица-Лезвие. Делаю это прямо сейчас. Я собираю этот мир из осыпающихся кусков, скрепляю один с другим, и удаляю трещины. Но тебе в этом новом мире места нет…

Аттон вдруг почувствовал, что может пошевелить пальцами. Он сделал несколько пробных движений, и тут к нему пришла боль. Запястья резануло так, словно их медленно отделяли ржавой пилой. Он закрыл глаза и стиснул зубы, сдерживая стон, и теперь сосредоточился на том, чтобы победить боль. В сплошном потоке боли он выделил наиболее сильную струю, мысленно оторвал ее от своего тела и сместил чуть в сторону, оставив биться и вгрызаться в пол где-то за предплечьем.

Сразу полегчало. Он снова открыл глаза и прохрипел:

– Почему?

– Почему? У меня, пожалуй, есть ответ на этот вопрос. Пожалуй, ты самый сильный и самый быстрый воин Лаоры. Ты можешь отбить мечом стрелу, можешь перехватить в воздухе брошенное копье, можешь двигаться так, что глаз не будет успевать за твоим движением. Ты видишь ночью как днем и можешь издалека почувствовать угрожающую тебе опасность. Твое тело стойко переносит мучительно длинные переходы и устойчиво к сильным ядам. Ты можешь подолгу не спать и не есть, и даже не пить. Ты проницателен, осторожен и скуп на эмоции. Тебя сложно напугать и практически невозможно удивить. Ты исключителен. И в этом кроются все твои несчастья. Ты не человек, Птица-Лезвие…

Аттон вздрогнул, и приподняв голову, посмотрел на барона. Джемиус стоял, опустив голову, касаясь ладонями шершавых стен, и плечи его слегка вздрагивали, словно он изо всех сил старался сдержать бурный поток эмоций, толи рыданий, толи безудержного смеха. Аттон разлепил спекшиеся губы и проговорил:

– Я человек, барон… Человек…

Джемиус медленно повернул к нему снежно-белое лицо с глубокими темными глазами и сказал:

– Нет… Не человек. Что-то другое, затаившееся в этой оболочке. Древнее существо, выбравшееся из черных глубин вечности. Существо, двигающееся к определенной цели, и эта цель – открыть Дверь другому, более могущественному созданию, по пути истребляя всех остальных, менее развитых, но тоже рвущихся к заветной Двери. Это то проклятие, о котором говорил слепой из Норка, то бремя, которое вынуждено нести человечество, или по крайней мере часть его. Открыть Дверь и дать демонам из другого мира власть над Лаорой.

Джемиус снова сел и скрестил на груди руки. Его красивое лицо стало неподвижной маской с черными провала глаз. Когда он снова заговорил, его тонкие губы почти не шевелились.

– Мне искренне жаль поступать так. Но другого пути нет. Только убивая всех носителей я смогу оградить эту землю от новой экспансии демонов, которая в не всякого сомнения разрушит этот мир. Когда я убью последнего – мир станет прежний, такой, каким он был много тысячелетий назад, и тогда человечество заново начнет свой путь. Эпоха лезвий и страха закончится, наступит новая эра, эра созидания, помыслы освобожденного от страха человечества будет устремлено ввысь, а не прижаты к земле…

Аттон откинул голову назад и закрыл глаза.

"Дверь. Вот оно что. А звезда – это ключ. Может он прав, и мне лучше умереть? Закончатся все скитания, уйдет ежедневная сосущая боль внутри, и никто не будет терзать по ночам мой мозг… Я не выйду более на широкую дорогу, и не встану, сжимая меч, перед неизвестными мне людьми, которые и не сделали мне лично ничего плохого. Все сразу уйдет, и что там говорил священник – "Мягкие покровы опутают ваше тело и разум ваш, свободный от суеты устремится к господу нашему Иллару, и обретет покой". Все так и будет… Но я не хочу умирать. Не хочу…"

Аттон открыл глаза, вытолкнул языком соленый сгусток крови и прохрипел:

– Барон, у тебя есть деньги?

Джемиус привстал, его глаза широко раскрылись, а на бледном лице застыла гримаса неподдельного изумления.

– Зачем тебе сейчас понадобились деньги, Птица-Лезвие?

Аттон попытался улыбнуться разбитыми губами.

– Всего пару мелких монет… Дай…

Аттон с трудом распрямил скрюченные пальцы и повернул руку ладонью вверх. Барон озадаченно пожал плечами, затем вытащил из расшитого кошеля на поясе серебряное кольцо, подошел и наклонившись вложил монету в руку Аттона.

Аттон поймал его взгляд и благодарно улыбнулся.

– Спасибо барон… Теперь зови своих ловцов. Я готов.

Глава 32

Если мерять шагами путь от нижних покоев западного крыла до центральной башни – получиться много. Очень много шагов по лестницам, коридорам и залам. И очень много времени. Непозволительно много времени. И терять это время нельзя, поэтому – каждый шаг – это мысль, или обдуманное решение, он так приучил себя. Иначе можно упустить нечто важное. Его адъютанты тоже привыкли к быстрым четким докладам на бегу, и каждый в этом замке знал, что генерала Селина проще всего застать где-нибудь на широкой лестнице, ведущей в имперские покои, но никак не в его личном кабинете.

Селин преодолевал широкими шагами пролет за пролетом, за ним пыхтя и отдуваясь бежала его свита: начальники внутренней и внешней разведки, командиры дворцовой и городской стражи, курьеры и посыльные по замку. Дворцовые слуги жались к стенам, придворные советники всех рангов, зная крутой нрав генерала и его место при дворе, спешили заранее убраться с дороги, а благородное дворянство почтительно уступало дорогу. Селин на ходу отдавал короткие приказы, и по мере приближения к западному крылу замка, следующая за ним свита постепенно таяла, и когда генерал шагнул на террасу, ведущую к своему кабинету, за ним шел лишь высокий худощавый армельтинец, в длинном походном плаще. Перед дверью кабинета Селин остановился, и резко развернувшись на месте, уставился на сопровождающего его офицера своим тяжелым равнодушным взглядом. Человек в плаще замер, вытянувшись в струнку. Генерал некоторое время сверлил его глазами, а затем спросил:

– Ну что, я надеюсь, вы наконец выяснили это?

Офицер утвердительно кивнул и ответил:

– Да, господин генерал! Ваша информация подтвердилась…

– Вы точно в этом уверены?

– Совершенно точно, господин генерал. Ошибка исключена. Наш человек видел это собственными глазами. Это стоило ему жизни, господин генерал…

Селин отвел взгляд и поморщился.

– Распорядитесь, чтобы его семье выплатили положенную компенсацию плюс еще пятьдесят колец за героизм.