Глава 25

Город был сер, уныл, хлопал рваными полотнищами навесов, скрипел несмазанными дверями и отвратительно вонял гарью и тухлятиной. На встречу Аттону, укрываясь от моросящего дождя плетеными циновками, брели понурые крестьяне, возвращающиеся с рыночной площади. Они вели под уздцы низкорослых мохноногих оленей, запряженных в скрипящие телеги. Стражники в дешевых кольчугах прятались под навесами, щипали за ляжки проходящих мимо крестьянок и пили пиво.

Аттон понял, что за ним следят, как только миновал городские ворота. Он не стал спешиваться, а продолжил свой путь по узким улицам верхом, покрикивая время от времени на зазевавшихся. Те, кто следил за ним, быстро перемещались в толпе, но явно не поспевали, и вскоре отстали. Но тем не менее, Аттон был на стороже. Он вглядываясь в лица встречных, отмечал всякое движение рядом, и когда нужная ему улица привела к древней, глубоко осевшей в землю корчме, он уже знал, что двое оборванцев, громко выясняющих отношения в переулке – на самом деле быстрые и довольно умелые воины, а старуха, копающаяся в груде воняющих отбросов, вовсе не нищая, искривленная болезнью пожилая женщина.

У самых ворот корчмы он спешился, привязал лошадей и огляделся. Бродяги по-прежнему, громко выкрикивая, таскали друг друга за грудки, а старуха, что-то невнятно бормоча, все глубже зарывалась в помойку. Аттон наклонился, поднял с земли приличного размера камень, и что есть силы запустил в горбатую спину, и тут же бросился вперед. Старуха громко всхлипнула и повалилась носом в грязь. Аттон, держа наготове боевой нож, уже стоял над ней. Он перевернул смердящее тело на спину одним движением. Из-под тряпок на него со страхом смотрели молодые серые глаза. Аттон легко ткнул острием в туда, где должно было быть горло, и почувствовав затылком движении за спиной, мгновенно вытащил меч и не глядя выбросил назад руку. Позади кто-то зашипел от боли. Аттон, не опуская ножа, медленно повернул голову. Острие меча упиралось в грудь одному из бродяг. Он стоял на цыпочках, выпучив от боли глаза и кусая губы. Рядом с ним, держа правую руку под обносками и растерянно моргая, топтался второй бродяга. Аттон молча убрал оружие и осмотрелся по сторонам. В окнах домов уже мелькали бледные овалы любопытных лиц.

– Вы плохо выполняете свою работу, парни. Я мог бы вас убить… – Аттон сделал паузу и смерил своих соглядаев презрительным взглядом. Молодой воин, изображавший старуху, пошатываясь поднялся, прижимая руку к горлу. Двое бродяг осторожно попятились назад.

– Проваливайте, и доложите тому, кто вас послал, что я прибыл, и дайте знак тем вонючкам, что прячутся на крышах с луками, чтобы проваливали, иначе я рассержусь и повыбиваю из них все дерьмо…

Аттон неторопливо направился к лошадям, наблюдая, как двое бродяг немедленно бросились наутек, и тут же растворились в подворотнях. Тот, что был старухой, сбросил на землю тряпки и фальшивый горб, и оказался невысоким плотным юношей, в приличных кожаных доспехах и дорогих тяжелых ботинках. Аттон, усмехаясь про себя, посмотрел, как парень ковыляет к входу в корчму, и крикнул:

– Эй, подожди!

Парень остановился и нехотя обернулся. Аттон порылся в кармане, нашел медную монету и подкинул ее на ладони.

– После того, как сообщишь своему хозяину, возвращайся. Постережешь моих коней, а заодно насыплешь им овса. Овес вон в тех торбах. Надеюсь, это можно тебе доверить? – Аттон улыбнулся и положил кольцо на седло. – Это твоя плата, если ты не хочешь, конечно, что бы я отрубил тебе пальцы на память о нашей встрече…

Глава 26

"Когда в твой дом среди ночи, потрясая оружием и факелами врываются мрачные молчаливые фигуры в черных плащах, это означает только одно – наконец-то ты понадобился этой империи. Жуткий монстр государственной власти обратил на тебя свой всевидящей взор, и далее уже не особенно важно, вернешься ли ты утром домой в холодную постель, дрожа от ужаса и отвращения за содеянное, и прижимая к груди мешочек с мелкими монетами, или сгинешь в казематах башни Всевышнего Милосердия, пытаясь доказать свою невиновность и непричастность. Все это будет неважно. Отныне ты будешь всего лишь смазкой для этого механизма подавления…"

Виктория, поеживаясь от холода, поднималась по узким ступенькам вслед за своими конвоирами. Ей не дали толком одеться, она едва успела накинуть на плечи шерстяной плащик и подцепить узкий пояс, и сейчас страдала от промозглой сырости. Все остальное ее волновало очень мало – она давно была готова к такому варианту развития событий, ей лишь немного было жаль своих телохранителей, однако их смерть дала ей чуть-чуть времени, и Виктория успела укрыть наиболее ценные для нее вещи в тайник, обнаружить и вскрыть который будет очень непросто.

Поднимающийся сзади солдат иногда беззлобно подталкивал ее в спину, прикосновение его ледяной ладони было очень неприятно, поэтому Виктория старалась не задерживаться в узких проходах, несмотря на то, что подъем освещался лишь коптящими факелами, развешенными на стенах через равные промежутки, а ступеньки под ногами были отвратительно скользкими. Иногда то тут, то там в мерцающем свете факела можно было увидеть толстые прутья клеток, перегораживающих проходы, и бледные пятна лиц, провожающих их процессию черными провалами глаз.

Виктория имела некоторые представления о внутреннем устройстве Башни Милосердия, а потому предполагала, что ее ведут в комнаты для "легких" допросов, расположенные на самом верху, в то время как пыточные располагались в подвалах башни. Тем не менее, она ни в коем случае не обольщалась, и готовилась к самому худшему. При всем при этом она была совершенно спокойно, тут уж сказались годы, проведенные под постоянной угрозой ареста, и теперь она даже чувствовала какое-то облегчение. Сейчас ее больше волновало другое – она не выполнила главную цель, к которой шла все эти годы, а теперь она могла сгинуть, так и не достигнув, того к чему так долго стремилась.

Наконец, конвой остановился у невысокой железной двери. Один из солдат, подсвечивая себе факелом, отодвинул хорошо смазанные засовы и открыл дверь. Викторию ввели в совершенно пустую, теплую, на удивление сухую и опрятную комнату без окон, стены которой были даже побелены. Впрочем, кое-где Виктория заметила тщательно затертые темные потеки. В противоположной стене была такая же низкая железная дверь с засовом. Один из солдат прошел к двери и несколько раз постучал. Открылось маленькое окошечко, блеснули глаза, вслед за этим дверь приоткрылась и в комнату, низко пригибаясь, проник пожилой толстый тюремщик, в старом обтрюханом мундире. Он молча оглядел Викторию с ног до головы, презрительно фыркнул в нечесаные бакенбарды и указал солдатам на дверь.

– Принесите стол и стулья.

Солдаты молча втащили низкий стол и два грубых табурета, с небрежно намалеванными белой краской номерами. Они установили стол посреди комнаты, и тюремщик, изобразив галантный жест, указал Виктории на табурет. Виктория молча уселась, сложив руки на коленях, и на всякий случай зло произнесла:

– Я требую объяснений!

Тюремщик широко улыбнулся, продемонстрировав остатки гнилых зубов, и обратился к солдатам.

– Все свободны. Связывать девушку нет никакой необходимости, она из благоразумных. Ее ждет долгая беседа, а потому – отправляйтесь вниз, в казармы, и ждите когда вас вызовут.

Солдаты молча развернулись и вышли, оставив их наедине. Тюремщик, глядя на Викторию сверху вниз, задумчиво почесал бакенбарду и проговорил, как будто самому себе:

– И что же такого совершила эта славная госпожа? Очень, очень интересно… Какая восхитительная кожа… Я думаю, что наш гранд-палач подберет этой коже замечательные оттенки… Я бы пришел посмотреть на это, даже пропустив ежедневное посещение таверны. Впрочем, о чем это я? С госпожой хочет побеседовать одна о-о-очень важная персона. Возможно, что после это беседы палач так и не дождется это милое тело в своей замечательной пыточной камере.