Глава 20

Джинни

Бин не в своей кровати. Ее нет ни в другой комнате, ни во дворе, ни в доме. Она исчезла. Как только Энид сказала об этом, холодный страх охватил меня и наполнил ледяным ужасом. Я борюсь за то, чтобы продолжать двигаться, чтобы найти ее. Я не могу поддаться страху, потому что если это сделаю, то рухну. Я знаю это.

Где она? Где она может быть?

— Бин, — кричу я. — Бин, где ты? Я здесь. Бин?

Я слышу, как Энид зовет:

— Беатрис?

А Кларк кричит:

— Бин?

Лиам подбегает ко мне. Его челюсть сжата, и он выглядит испуганным. Я выгляжу так же? Я выгляжу так же испуганно?

— Ее здесь нет, — говорю я.

— Нет.

Мы обшарили всю квартиру, заглянули в каждый уголок дома. Мы искали везде.

— Где она может быть, — причитаю я.

— Сейчас приедет полиция, — говорит он. Но им придется добираться из окружного центра, а до него еще тридцать минут езды.

Я качаю головой.

— Мы найдем ее, — обещает Лиам.

Я поворачиваюсь к нему, и беспомощность, которую чувствую, заставляет меня сорваться.

— Если бы мы не... Если бы я поехала домой, когда собиралась.

Он качает головой.

— Нет. Ты не можешь знать.

— Да. — Я поворачиваюсь к нему. — Если бы я не осталась с тобой, Бин была бы в безопасности. Она лежала бы сейчас в постели.

Лиам выглядит так, как будто я ударила его. Как будто не верит в то, что я говорю. Но это правда. Это правда.

Я отворачиваюсь от него и бегу к Энид.

— Расскажи мне еще раз, что случилось.

Она кивает и вытирает глаза. Я никогда не видела, чтобы Энид плакала, ни разу в жизни. Вид ее слез пугает меня.

— Энид?

— Хизер приходила, — говорит она.

Я киваю.

— Так.

— Финик убежал после драки, и она не могла его найти. Она волновалась. Спросила, не заходил ли он.

— А он не заходил.

— Нет. Этот мальчишка постоянно попадает в неприятности с дружками на заброшенной мельнице.

— И что потом?

— Она плакала. Я успокаивала ее. Потом увидела Беатрис.

— Она стояла в дверях? — Я могу представить ее, смотрящую с широко раскрытыми глазами, беспокоящуюся о своем друге Финике.

— Верно. Она спросила, все ли в порядке с Фиником. Я сказала: «Ради бога, дитя, возвращайся в постель».

— А потом, когда ты проверила ее позже, Бин уже не было.

Лицо Энид сжалось, и она кивнула.

— Больше ничего?

Энид прижимает ладони к глазам, затем снова поднимает взгляд.

— Беатрис сказала Хизер, что она может найти Финика, потому что она... какая-то чепуха и бред... — Она поднимает палец. — Суперхоук.

Я резко делаю вдох.

— Скайхок, — произносит Лиам низким голосом.

По мне пробегает холодок.

— Она пошла спасать его, — говорю я. Бин вышла в полночь, чтобы спасти Финика. — На старую мельницу.

Я бегу к своей машине, а Лиам не отстает от меня.

***

На старой мельнице кромешная тьма. Она не используется уже тридцать лет. Я несусь по высокой траве, перепрыгивая через ржавые обломки и гниющие бревна.

— Ты что-нибудь видишь? — спрашиваю я.

Лиам бежит рядом со мной. Он достает свой телефон и светит фонариком перед нами. Впереди возвышаются три высоких металлических силоса. Они похожи на монстров высотой в сто футов с темными цилиндрическими телами.

— Бин, — кричу я. — Финик.

Лиам зовет, и наши голоса поглощает жуткая тишина полуразрушенных руин. Я продолжаю бежать. Старые, ржавые грузовики лежат на боку, вокруг них растет трава и сорняки. Лиам освещает их фонарем, и в темноте ржавчина выглядит как кровь, а металл — как кости, оставленные гнить.

Мы минуем металлический сарай.

— Посмотри там, — требуя я.

Он проводит лучом фонарика по граффити. Дверь болтается на петлях, и он отпихивает ее в сторону. Я подбегаю к нему сзади и заглядываю через его плечо. В сарае нет ничего, кроме разбитых бутылок из-под водки и дохлой крысы.

— Ничего, — говорит он.

Мы поворачиваемся и продолжаем бежать к силосным башням. Они нависают над нами, и я молюсь, чтобы Бин была там, сидела в их тени, в безопасности с Фиником. Что мы найдем ее.

— Бин, — кричу я снова. — Бин, это мама. Где ты?

Раздается крик, и я вздрагиваю. Оборачиваюсь. Лиам светит фонариком вверх, и сова пикирует над головой.

— Бин?

Мы добираемся до разбитого и потрескавшегося бетона, где стоят зерновые силосы. Они такие высокие. Лестница наверх давно сломана, она свисает с силосов и выглядит как извращенная версия желобков и ступеней. Я двигаюсь по кругу, а Лиам светит фонариком сквозь обломки и траву.

— Бин? Финик? — зову я.

— Финик. Бин.

Ничего. Тишина — вот наш ответ. Даже сверчки не поют сегодня на старой мельнице.

— Их здесь нет, — говорю я. — Ее здесь нет.

Челюсть Лиама сжалась, и он качает головой.

— Продолжай искать...

— Их здесь нет, — повторяю я.

Затем мы оба смотрим вверх. Там какой-то шум. Скребущий звук. Что-то.

— Ты это слышал? — спрашиваю я.

Он кивает.

— Бин? — Я зову.

— Финик?

Ничего.

Мы ждем. Я задерживаю дыхание и напрягаю слух, молясь о звуке, голосе, о чем угодно. Но, наконец, мне приходится снова вздохнуть, и когда я это делаю Лиам говорит:

— Их здесь нет. Мы можем возвращаться. Позвони Энид, узнай, может, полиция...

— Что это такое?

Затем я слышу слабый звук, человеческий голос, зовущий из темноты.

— Бин? Бин, где ты?

— Там, наверху, — говорит Лиам.

Он светит фонариком на самую большую башню для зерна. Там, на высоте ста футов, я вижу Финика. Его рука свисает через борт и... он не двигается.

Я кричу и бегу к силосной башне.

— Джинни, подожди, — зовет Лиам. — Это небезопасно.

Смотрю вверх на сломанную лестницу, на витки металла, которые местами свисают с боков.

— Мне все равно, — отрезаю я.

— Дождись полиции. Я позвоню, чтобы они приехали.

Я не могу. Никак. Финик не двигается. А где Бин? Почему я ее не вижу?

— Я пойду, — твержу я.

Лиам качает головой. Его лицо белеет. Это его худший кошмар, воплотившийся в жизнь.

— Ты мне нужен, — прошу я. — Ты нужен им. Пожалуйста.

Хватаюсь за металлические перила лестницы и начинаю подниматься. Она дребезжит и раскачивается под моим весом. Сердце колотится, и я чувствую металлический привкус страха во рту. Тем не менее, поднимаюсь так быстро, как только могу, не слишком давя на стонущую лестницу. Но тут раздается резкий лязг металла, и участок лестницы, на котором я стою, отлетает от стенки силосной башни. Я вскрикиваю и хватаюсь обеими руками за перила.

Осколки ржавчины впиваются мне в кожу, и я начинаю соскальзывать. Лестница снова стонет, трясется, и я отрываюсь от перекладины. Дыхание вырывается из меня. Я на высоте двадцати футов над землей и нахожусь в свободном падении. Я не могу дышать, чтобы закричать. Я не могу... я не... я не могу спасти Бин.

Это миллисекунда, но в голове мелькает тысяча мыслей. Я не справилась. Я упаду, лестница закручивается вокруг меня, упаду и подведу свою дочь. Не смогу ее спасти. Я никогда не могла ее спасти. Ей больно и плохо, и я не могу ее спасти. А теперь падаю, и когда окажусь на земле, могу умереть. Я могу не выжить, чтобы увидеть ее снова. А я так сильно ее люблю. Люблю ее всем своим существом. Но я потерпела неудачу. В моем сознании вижу Джорджа, он плывет вниз по черной воде, возвращаясь ко мне, чтобы спасти Бин, чтобы спасти меня. Это то, что он чувствовал? Как будто не имело значения, что он не выживет, потому что важнее всего для него было спасти нас? Его лицо загорается надо мной, я тянусь к нему. «Я не могу спасти ее, — говорю я. — Не могу спасти нашего ребенка».

«Ты и не должна, — отвечает он. — Все в порядке. Ты в порядке. Отпусти».

«Я не могу».

«Отпусти», — повторяет он.

«Прости меня, — говорю я. — Я не справилась».

«Я люблю тебя. Вас обеих», — говорит он.

Потом он уходит, и я остаюсь одна. И вместо того, чтобы быть вытащенной на поверхность, я падаю. Все кончено.

Проходит миллисекунда, остаток моей жизни проносится перед глазами, и единственное, что я вижу, единственное, что хотела бы увидеть раньше, это то, что не должна была делать все одна. Я могла бы позволить себе согласиться, разделить бремя.

Не ограничиваясь внешним уровнем, где я сдерживала часть себя, а целиком. Я должна была довериться. Я должна была позволить ему помочь мне. Я должна была позволить ему любить меня.

Лиам.

Жаль, что я не сказала ему правду. Что я тоже его люблю.

Но теперь, вместо того, чтобы услышать это, он видит, как я падаю.

Как разбиваюсь о землю.

Он переживает свой худший кошмар, только на этот раз ему приходится смотреть, как это происходит. Что, думаю, в тысячу раз хуже. Смотреть, как кому-то, кого ты любишь, больно, и не иметь возможности остановить это — самая страшная боль в мире.