– Мда-а-а, – с притворным разочарованием протянул Пельш, – работа-а-а. Но насчет Лены, надеюсь, договор в силе? – Быстро спросил он.
– Да конечно, ловелас ты дешевый. Я еще позвоню, но, думаю, до десяти можешь меня не ждать. Чистое белье сам знаешь где. Сметанка в холодильнике, – бросил Кононов, уже завязывая шнурки.
Пельш ответил ему громогласным ржанием.
6 мая, 13.30
Михаил вел машину осторожно, как партнершу в знойном аргентинском танце – плавно, изящно обходил выбоины, галантно притормаживал перед "зебрами", на вторую полосу не лез, хотя набитый автобус с кучей навьюченных фазендейро перед ним давал максимум сорок, ну, может, сорок пять. Михаил, конечно, мог ударить по газам, мог без особых проблем держать в городе скорость за восемьдесят. Водил он отлично, почти так же хорошо, как и танцевал, как умел нравиться женщинам – но зачем нестись, сломя голову, когда нестись некуда? Зачем нестись, когда сейчас нужно быть предельно собранным, когда все нужно как следует обдумать, взвесить, покурить?
В пачке болталась последняя сигарета. С мысленной улыбкой он вспомнил, как Марина посвящала его в эту непростую премудрость – курить за рулем, чувствуя себя так же раскованно, как и в постели. Ему было двадцать три, ей, пожалуй, восемнадцать. Возраст женщины, такой женщины как Марина – всегда восемнадцать. "Будь естественен, и все, – говорила Марина, – больше не нужно ничего. Все остальное возникает из ничего, из тебя".
"Что же возникает из меня сейчас?" – Думал Михаил, с облегчением наблюдая, как поворачивает автобус, в котором раздражала не столько медлительность, сколько прямо-таки ветхозаветная грязнота бортов.
Михаил, вслед за Мариной, не терпел совок именно из-за замусоленности, серости, обветшалости.
"Что? Чудовище молчания? Убийца или тот, кто хуже убийцы? Я еду из свершившегося ниоткуда в безвестное никуда, я в ужасе, но сигарета не дрожит в моих пальцах, я естественен?"
Повернув к себе зеркальце, Михаил увидел странную маску. Такие лица у мертвецов, наверное, у смертников, у тех, кто полчаса назад потерял любимую женщину.
"Или это верх извращенности, поцелуй с дьяволом, я, наверное, должен был бы рыдать, биться в конвульсиях, вогнать машину в первый же встречный КАМАЗ или в грязную жопу того автобуса?"
Сигарета обожгла пальцы. Громыхнув на канализационном люке, "Жигули" дернулись вправо. Михаил, напрочь позабывший о дороге, понял, что вся его неторопливая езда – чистейшей воды истерика, загнанная вглубь, и если немедленно не позвонить в милицию, то он все-таки убьется даже если будет ехать со скоростью самого ленивого пешехода.
Некоторое время он ехал, поглядывая по сторонам в поисках телефона. Дважды ему удалось уговорить себя в том, что никуда не дозвонишься из телефонных кабин, в которых выбиты все стекла и издалека видно полное отсутствие трубок.
Наконец он остановился и, выходя из машины, отметил, что в этом месте никогда раньше не был. Развороченная стройкой земля, катушки из-под кабелей, невзрачные двенадцатиэтажки, жестяная коробка троллейбусной остановки. Поблизости – никого, и это главное, потому что предстоящий разговор плохо согласовался с присутствием на остановке мамы с детишками или мужика с газетой. В драме не место мужикам с газетами.
Михаил снял трубку, в глубине души надеясь встретить глухое молчание или непролазный частокол коротких гудков. Нет, автомат работал.
За спиной заскрипели тормоза, хлопнули двери, раздался быстрый топот. Михаил обернулся.
Большой РАФ припарковался нос к носу с его "Жигулями". Сзади машину блокировали такие же "Жигули", по виду штатские, но за рулем виднелся человек в погонах. Шестеро других, в неуклюжих бронежилетах цвета "хаки", держали его под прицелом коротких автоматов. Лиц не видно под натянутыми вязанками с круглыми прорезями для глаз.
– На землю! Лечь на землю, руки за голову! – Проорали в мегафон из РАФа.
– Я, я не убийца! – сказал Михаил, обращаясь зачем-то к ближайшему из омоновцев.
Поскольку подозреваемый по делу Марины Рубиной Михаил Гретинский выказал при задержании неповиновение властям, он был бит по почкам и доставлен в следственный изолятор в наручниках в бессознательном состоянии. На всякий случай.
6 мая, 13.30
Дело мне не понравилось с самого начала.
Когда вместе с сообщением об убийстве вы получаете исчерпывающую информацию о преступнике, то, если это только не кровавая и идиотическая семейная резня, можете быть уверены: вас водят за нос.
Впрочем, если верить этому загадочному всезнающему соседу, убийца – муж, то есть дело подходит как раз под статью семейных. Ревность? Деньги? Что еще есть в этом мире кроме денег и ревности? Случайность.
Я тысячу раз обещал себе не думать о деле до прибытия на место преступления. И, конечно же, тысячу раз нарушал взятое обязательство. Поэтому, заходя в подъезд на редкость ухоженного девятиэтажного дома, построенного явно по индивидуальному проекту, у меня в голове, помимо собственной воли, сложилась достаточно полная картина преступления, отягощенная, вдобавок, невероятными подробностями.
Муж потерпевшей, вернувшись раньше времени из командировки, застает ее в постели с соседом. После отвратительной сцены (не исключено рукоприкладство) муж извлекает из стола тяжеленное пресс-папье (я с детства никак не мог отделаться от образа именно пресс-папье как самого чудовищного и бездушного орудия убийства; помню свое изумление, когда предмет моих детских криминальных переживаний на вес оказался легче футбольного мяча), оставшееся в наследство от прадедушки, современника Достоевского, и готовится обрушить всю его мощь на соседа. Жена, в слезах, с криком "Не надо!" встает между ним и любовником. Удар. Муж, потрясенный содеянным, быстро покидает место преступления. Сосед, который со всех сторон, кроме этической, совершенно невиновен, и, к тому же, стремится как можно скорее избавить себя от подозрений, звонит в милицию.
Шутки шутками, но схема была недурна.
Во-первых, вполне удовлетворяла требованиям рациональности и экономичности. Не привлекая никаких посторонних мотивов и действующих лиц, она создавала превосходный механизм убийства. Такие хорошо известны в нашей практике: со времен Отелло случаются они довольно часто и, думаю, будут случаться, пока существует род человеческий.
Во-вторых, позволяла быстро и непротиворечиво оправдать точность сведений об убийце. Естественно, что любовник знает о муже довольно много. По крайней мере, как правило больше, чем муж о любовнике.
В-третьих, и главное. Дело мне не понравилось с самого начала, с первых слов нашего Жеглова. Не знаю, почему. И своей схемой я пытался как-то заглушить, подавить, задвинуть подальше, на второй план гнетущую глухую тревогу, какая иногда подступает промозглыми ноябрьскими сумерками.
Я секунду помедлил перед девятиэтажной серой громадиной сталинской эпохи и, с трудом поборов желание перекреститься, вошел в подъезд.
Лифт в доме по улице Льва Гумилева восемь являлся грубой позднейшей вставкой в первоначальный замысел строителей и архитекторов и вставка эта была, как это обычно случается со вставками, не из самых удачных. Узкий, маленький и похожий на поставленный вертикально гроб лифт мне поначалу не понравился, но делать было нечего и я нажал на кнопку восьмого этажа.
Был май, половина второго, ослепительно цвели яблони и в лифте, вопреки ожиданиям, терпко пахло не то фиалками, не то французской туалетной водой.
6 мая, 13.38
Криминальный боевик с Мелом Гибсоном немыслим без такой сцены: дом, набитый полицейскими в куртках "Los-Angeles Police", фотоблицы, желтые ленты, судмедэксперты, комиссар полиции (у американцев – почему-то в звании лейтенанта) и двое специальных агентов, жрущих пиццу над аккуратно окровавленным телом. Если даже очень тщательно пересчитывать всех присутствующих, обязательно собьешься на втором десятке. Это Америка глазами Голливуда.