— Ладно, мы можем перестать говорить о Рексе Гандерсоне и начать говорить о нас?

Я так раздражен.

— Но разве ты не понимаешь? Он часть моей жизни, и он должен быть частью твоей тоже, если мы собираемся сделать это, если мы собираемся быть вместе. Это то, что ты хочешь, верно? Быть вместе?

Да.

— Да, черт возьми.

— Тогда вы придумаете, как терпеть друг друга, ради меня. Я не брошу друга, потому что вы двое не можете вести себя по-взрослому. Смирись с этим.

Ревность — сильное чувство, возрастающее, когда ситуация уже испорчена.

— Так сказала бы мама, — бормочу я.

Анабелль улыбается, сияя.

— Неужели?

— Ага. — Я бросаю взгляд на две переполненные сумки, брошенные у двери. — Ты будешь потрясающей мамой, Анабелль. Прости, что раньше, чем ты планировала.

Я не могу встретиться с ней взглядом, не могу ничего сделать, только смотреть на этот живот, уютно устроившийся под темно-синей хлопчатобумажной футболкой, гордо выставленный напоказ. Длинные волосы, спадающие на левое плечо, густые и блестящие.

Мой взгляд скользит по ее груди.

Ее узкая талия, несмотря на увеличивающуюся выпуклость, и, держу пари, если она повернется спиной, я не смогу сказать, что она беременна.

Она тоже смотрит на меня, скользит взглядом по моим широким плечам, как делала сотни раз до этого, но сейчас все по-другому.

— Семестр прошел хорошо для тебя. Хорошо выглядишь.

— Неужели? А чувствую себя дерьмово.

— Неужели?

— Да. С тех пор как я вернулся в Мичиган, я только и делал, что волновался. Не знал, что ты скажешь, когда увидишь меня сегодня вечером, не знал, скажешь ли ты мне, чтобы я пошел к черту, или позволишь мне войти. Это было ужасно.

Я не шутил, когда сказал, что меня чуть не вырвало.

Мне пришлось несколько раз останавливаться по дороге и, высунувшись из окна со стороны водителя, справляться с рвотными позывами. Чем ближе я подъезжал к дому, тем сильнее сжимались узлы в моем животе, это был гр*баный беспорядок.

— Признаюсь, когда я сегодня открыла дверь, мне показалось, что я вижу привидение.

— Ты действительно выглядела очень бледной.

— Я всегда бледная, — шутит она.

И улыбается, такой большой и широкой улыбкой, что мое гр*баное сердце... колотится.

Выпрыгивает. Скачет. Подскакивает.

— Анабелль.

Усмешка.

— Эллиот.

— Я люблю тебя.

Скажи, что тоже любишь меня. Скажи это, чтобы мои ладони перестали потеть, а сердце перестало колотиться, и я смог отдышаться. Избавь меня от моих проклятых страданий, потому что я был несчастен последние несколько недель без тебя.

«Скажи это», — умоляю я про себя. — «Пожалуйста».

Наконец, она это делает.

— Я... я думаю, что полюбила тебя с тех пор, как ты привез меня домой, и, открыв глаза на твоей кровати, увидела, что ты стоишь в дверях — должно быть, это был тот самый момент. Мне было стыдно, но я также знала, что у тебя прекрасная душа, а я выглядела, как дерьмо.

— Ты не выглядела, как дерьмо. Ты выглядела великолепно.

Анабелль закатывает большие голубые глаза.

— Ты говоришь это только потому, что любишь меня.

Может быть, или, может, она оказалась на моем чертовом пути так много проклятых раз по причине, которая звучит безумно, но…

Вот оно.

История о нас.

— Хочешь снять пальто? — Она прерывает мои размышления, и я, приподняв брови, смотрю на свое теплое пальто. Я даже не заметил, что все еще стою в нем, потому что был поглощен только одной вещью. Ей.

— Ты не против, если я останусь?

— Я ждала, чтобы услышать, что ты говоришь это в течение нескольких месяцев, Эллиот. Месяцы.

— Тогда я остаюсь.

— Повтори еще раз.— Ее нежный голос-это шепот.

— Я остаюсь, — шепчу я в ответ, протягивая к ней руки. — Я люблю тебя, и мы это делаем.

— Мы действительно делаем это.