В течение нескольких месяцев после октября 2019 года миллионы людей выходили на улицы крупных городов страны в знак протеста, первоначальные мирные акции сменились актами вандализма. Полиция отреагировала с жестокостью, не виданной со времён диктатуры.
В протестное движение, не имеющее видимых лидеров и не связанное с политическими партиями, вливались различные слои общества, выдвигающие уже свои требования, от коренных народов до студентов, профсоюзы, профессиональные ассоциации и так далее и, конечно, группы феминисток.
«Ты встретишься с большим количеством агрессии в свой адрес и дорого заплатишь за свои идеи», — обеспокоенная, предупредила меня мать. С моим характером мужа мне не видать, а хуже всего было остаться старой девой — этот ярлык вешали на девушек, начиная с двадцати пяти лет. Следовало поспешить. Мы сделали всё возможное, чтобы побыстрее заарканить парня и выйти замуж, прежде чем другие, более проворные, разберут лучшие партии. «Меня тоже бесит мужской шовинизм, Исабель, но что мы можем с этим поделать, таков мир и таким он был всегда», — сказала мне Панчита. Я была хорошим читателем и из книг узнала, что мир постоянно меняется, человечество эволюционирует, но изменения не случаются сами по себе, они сопровождаются войнами.
Я — натура нетерпеливая, и теперь понимаю, что пыталась привить матери феминистские идеи против её воли, не принимая во внимание, что она принадлежала другой эпохе. Я принадлежу к переходному поколению между нашими матерями и нашими дочерьми и внучками, которое придумало и дало толчок самой важной революции XX века. Можно утверждать, что русская революция 1917 года была самой заметной, но революция феминизма была глубже и продолжительнее, затронула собой половину человечества, распространилась по всему миру и коснулась миллионов и миллионов людей. Это — самая сильная надежда, что существующая цивилизация может смениться более развитой. Эта идея и очаровала, и напугала мою мать. Её воспитали на аксиомах дедушки Августина: знакомый чёрт лучше незнакомого.
Возможно, у меня сложилось впечатление, что моя мать была одной из обычных матрон, типичных для её поколения и социального окружения. Это было не так. Панчита избежала привычного уклада жизни почтенных матерей семейства. Если она и боялась за меня, то не потому, что была излишне застенчивой и старомодной, а из-за того, что слишком сильно меня любила и исходила из личного опыта. Я уверена, что, сама того не зная, мама посеяла во мне зёрна восстания. Разница между нами в том, что она не могла жить как хотела — в деревне, в окружении животных, занимаясь живописью и гуляя по холмам, — а следовала желаниям мужа, который делал карьеру дипломата и, не спрашивая её согласия, навязывал светский образ жизни. Их любовь длилась долго, но не была безоблачной: конфликты возникали в том числе из-за присутствующих в его профессии требований, шедших в разрез с её чувствительностью. Я, напротив, вела себя независимо с самого раннего возраста.
Панчита родилась раньше меня на двадцать лет и не смогла подняться на волне феминизма. Она поняла эту концепцию, и я думаю, что хотела применить её к себе, по крайней мере, теоретически, но реализация требовала слишком многих усилий. Феминизм казался ей опасной утопией, которая непременно уничтожит меня. Должно было пройти сорок лет, чтобы она поняла, что моё мировоззрение меня не только не погубило, а сформировало и позволило сделать почти всё, что я намеревалась. Через меня Панчита смогла осуществить и некоторые свои мечты. Многим дочерям пришлось жить так, как не смогли наши матери.
Во время одного из наших разговоров о людях среднего возраста после долгой борьбы, некоторых неудач и определённых побед, я сказала Панчите, что вытерпела немало агрессии в свой адрес, как она меня и предупреждала, но за каждый полученный удар я отвечала двумя. Я не смогла жить иначе, потому что мой детский гнев со временем лишь усиливался; я никогда не принимала ограниченную роль, которую мне как женщине отводили семья, общество, культура и религия. В пятнадцать лет я навсегда ушла из церкви не из-за недостатка веры в Бога — это случилось позже —, а из-за мужского шовинизма, присущего любой религиозной организации. Я не могу быть членом структуры, считающей меня человеком второго сорта, и чьё руководство — и это всегда мужчины — навязывает свои правила силой догм и пользуется безнаказанностью.
Я определила себя как женщину по-своему, своими терминами, тыкаясь вслепую. Ничего не было ясно, потому что никаких образцов для подражания у меня не было, пока я не начала работать журналистом. Эти решения не были рациональными или осознанными, я руководствовалась неудержимым порывом. «То, что я плачу за феминистическую жизнь, — удачная сделка, мама: оплаченное окупится сотни раз», — заявила я.
Наступил момент, когда скрывать от деда свой образ мыслей стало невозможно, и меня ждал сюрприз. Этого старика, гордящегося своим баскским происхождением, католика, человека старомодного, упрямого и чудаковатого, джентльмена до мозга костей, из тех, кто отодвигает стулья и открывает дверь перед дамой, возмущали теории своей безумной внучки. И, тем не менее, он был готов выслушать, пока она не начинала повышать голос: юной девушке пристало иметь хорошие манеры и вести себя прилично. Это было больше, чем я ожидала, и больше, чем я могла получить от дяди Рамона, который принадлежал более молодому поколению, нежели дедушка Августин, которого не интересовали девчачьи навязчивые идеи, а феминизм и того меньше.
Мир дяди Рамона был совершенен: он хорошо устроился на самом верху курятника, и не было никакой необходимости оспаривать устоявшийся порядок. Дядя получил образование у иезуитов, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем хорошая беседа. Спорить, опровергать, убеждать, одерживать верх… какое наслаждение! Мы с ним обсуждали всё: от непостоянства Иова, библейского персонажа, которого Бог и Дьявол подвергли испытанию (по его словам, простофилю и святого, по моему мнению), до Наполеона (которым он восхищался, а лично мне уже надоел). Под конец разговоров он неизменно меня унижал, потому что ещё не существовало способа победить дядю в интеллектуальном поединке, чему он научился у иезуитов. Тема мужского шовинизма навевала на него скуку, поэтому мы её не касались.
Однажды, это было в Ливане, я рассказала дяде Рамону о Шамиле, девушке из Пакистана, которая стажировалась в моей школе и плакала, потому что на каникулах была вынуждена вернуться в свою семью. В нашей английской школе учились девочки — протестантки, католики, марониты, евреи — и несколько мусульманок, как Шамила. Она рассказала, что её мать умерла, а отец выгнал за пределы страны, потому что она была единственной дочерью, и он боялся, что девочка «пропадёт». Провал дочери лёг бы позором на всю семью, который смывался лишь кровью. Девственность Шамилы ценилась в разы дороже её собственной жизни.
Когда она приехала домой в сопровождении компаньонки, её отец, человек, ни на шаг не отступающий от традиций, пришёл в ужас от западных обычаев, которые его дочь усвоила в школе. Приличная и чистая девушка должна ходить во всём закрытом, не смотреть в глаза, не появляться на людях в одиночестве, не слушать музыку, не читать и напрямую не общаться с противоположным полом; она была собственностью своего отца. Шамила в свои четырнадцать лет осмелилась оспорить решение выйти замуж за человека старше себя на тридцать лет, за какого-то купца, которого она никогда не видела. Её заперли на два месяца каникул, в которые она терпела ещё и побои. Побои продолжались до тех пор, пока не сломили её волю.
Моя подруга вернулась в школу исхудалой, с тёмными кругами под глазами и более обычного молчаливой, только чтобы получить диплом и забрать свои вещи. Теперь она была тенью от той, кем являлась. Я обратилась к дяде Рамону, потому что мне пришло в голову следующее: чтобы изменить судьбу, Шамиле нужно сбежать и попросить убежище в чилийском консульстве. «Ни в коем случае. Представь себе размер международной проблемы, которая возникнет, если меня обвинят в укрывательстве несовершеннолетней от заботы её же семьи, это равноценно похищению человека. Меня расстраивает ситуация твоей подруги, но ты ничем не можешь ей помочь. Будь благодарна, что такая реальность — не твоя», — сказал он и продолжил убеждать меня, чтобы я занялась каким-нибудь делом менее амбициозным, чем изменение веками устоявшейся культуры Пакистана.
Кстати говоря, преждевременные и принудительные браки до сих пор имеют место в таких странах, как Йемен, Пакистан, Индия, Афганистан и в некоторых африканских, в основном, в сельской местности. Это случается и в Европе среди иммигрантов, и в Соединённых Штатах Америки между членами определённых религиозных групп, причём зачастую и особенно для девушек с драматическими последствиями в физическом и психологическом аспектах. Активистка Стефани Синклер бóльшую часть своей жизни посвятила фиксированию этой ситуации на фотографиях. Она снимала совсем ещё девчушек, насильно выданных замуж за мужчин, годящихся им в отцы или в деды, и других, уже ставших мамочками в период своего полового созревания, хотя их организм далеко не готов ни к беременности, ни к материнству. (Вы можете ознакомиться с её работой на сайте https://stephaniesinclir.com/)
По словам моего деда, взаимоотношения пары — просты: мужчина обеспечивает, защищает и распоряжается; женщина прислуживает, заботится и подчиняется. Этими же словами он подтверждал и следующее: брак очень удобен для мужчин, а для женщин он только плохая сделка. Для своего времени дед был человеком со слишком современными взглядами; теперь доказано, что две самые довольные группы — женатые мужчины и одинокие женщины. В день, когда он вёл за руку свою дочь Панчиту к алтарю, он в сотый раз говорил, чтобы она не выходила замуж, что ещё не поздно отменить церемонию, бросить жениха и вежливо попрощаться с гостями.