Альенде Исабель Женщины души моей

О нетерпеливой любви,

долгой жизни и добрых ведьмах

Дубна

2021

Перевод Щепетовой К. В.

Панчите, Пауле, Лоре, Мане, Николь

и другим необыкновенным женщинам в моей жизни

Не будет преувеличением сказать, что я была феминисткой уже в детском саду, задолго до того, как моя семья узнала об этом понятии. Я родилась в 1942 году, поэтому мы собираемся говорить о далёком прошлом. Полагаю, что мой бунт против мужской власти напрямую связан с жизненной ситуацией моей матери Панчиты, которую муж бросил с двумя маленькими детьми и новорождённым на руках в Перу. Это вынудило Панчиту искать крова и защиты в родительском доме в Чили, где прошли первые годы моего детства.

Дом моих бабушки и дедушки располагался в коммуне Провиденсия в Сантьяго, которая в то время была жилым районом, а в наши дни стала настоящим лабиринтом магазинов и офисов. Здание было большим и уродливым, настоящее чудовище из цемента, комнаты с высокими потолками, гуляющими сквозняками, с сажей от керосиновых плит на стенах, с тяжёлыми красными драпировками из плюша, с испанской мебелью, сделанной на века, с ужасающими портретами покойных родственников и рядами пыльных книг. Фасад был величественным. Залу, библиотеку и столовую кто-то позаботился обставить со вкусом, но ими пользовались крайне редко. Остальная часть дома представляла собой беспорядочное королевство моей бабушки, детей (меня и двух моих братьев), домашней прислуги, двух-трёх собак непонятной породы и полудиких кошек, бесконтрольно размножавшихся за холодильником: кухарка топила их потомство в ведре в патио.

Радость и свет исчезли из этого дома вместе с преждевременной смертью моей бабушки. Теперь я вспоминаю детство как время бесконечного страха и темноты.

Чего я боялась? Что умрёт моя мать, и нас отправят в какой-то детский дом, что меня выкрадут цыгане, что в зеркалах появится сам Дьявол, ладно, можно и не продолжать. Я благодарна своему несчастливому детству за обширный материал для творчества. Я не знаю, как справляются романисты, у которых было безоблачное детство в нормальной семье.

Я очень рано поняла, что моя мать занимала крайне невыгодное положение по отношению к семейным людям. Она вышла замуж вопреки воле своих родителей, семейная жизнь не сложилась, о чём её предупреждали; в итоге брак был аннулирован — единственный разумный выход в стране, в которой развод не был узаконен до 2004 года. Не готовая работать, не имея денег и свободы, моя мама стала мишенью для злых языков, поскольку помимо того, что жила с мужем раздельно, была женщиной молодой, красавицей и кокеткой.

Мой гнев против мужского шовинизма возник в те годы детства, когда я увидела свою мать и домашнюю прислугу жертвами, подчинёнными, без средств и без права голоса: первую — потому, что она бросила вызов условностям, а остальных — из-за бедности. Разумеется, тогда я этого не понимала, такое объяснение я сформулировала после пятидесяти лет психотерапии, но душевный надрыв оказался столь сильным, что во мне навсегда поселились навязчивая идея справедливости и внутреннее неприятие мачизма. Такое негодование не характерно для семьи, которая считалась интеллектуальной и современной, но по нынешним меркам была прямо-таки пещерно отсталой.

Панчита проконсультировалась далеко не с одним доктором, чтобы выяснить, что со мной не так: возможно, её дочь мучилась коликами или страдала от ленточных червей. Мой неуступчивый и дерзкий характер, который в моих братьях поддерживался как необходимый признак мужественности, во мне рассматривался некой патологией. А так бывает почти всегда, не правда ли? Девочкам отказано в праве злиться и топать ногами. В Чили были психологи, возможно, даже и детские психологи, но тогда преобладали различные табу, и подобная помощь предназначалась исключительно для неизлечимых сумасшедших, а в моей семье и близко не было похожих случаев; наши ненормальные держались при нас. Мать умоляла меня, чтобы впредь я была более благоразумной. «Я не знаю, откуда у тебя в голове взялись такие мысли, вот увидишь, будет у тебя слава бунтарки», — как-то раз она мне сказала, не объяснив значения этого слова.

Она оказалась права: было о чём беспокоиться. В шесть лет меня выгнали из школы немецких монахинь за непослушание, это стало прелюдией моего дальнейшего жизненного пути. Мне пришло в голову, что истинная причина крылась в том, что по закону Панчита считалась матерью-одиночкой троих детей. Это не должно было возмутить монахинь, потому что большинство детей в Чили рождаются вне брака, но в том классе общества, к которому принадлежали ученики школы, ситуация обстояла по-другому.

Десятилетиями я думала о своей матери, как о жертве, но однажды я увидела определение жертвы как того, кому не хватает контроля и власти над обстоятельствами, и поняла, что это не тот случай. Это правда, что моя мать казалась обманутой, уязвимой, порой даже отчаянной, но позже её ситуация изменилась, когда она сошлась с моим отчимом, и они начали путешествовать. Возможно, они боролись ради большей независимости, чтобы, наконец, обрести ту жизнь, которую так хотели, и развить свой огромный потенциал вместо тупой покорности, но моё мнение не в счёт, поскольку я принадлежу к поколению феминисток и располагаю возможностями, которые ей и не снились.

Ещё одна вещь, которую я усвоила после пятидесяти лет психотерапии, что отсутствие отца в детстве также поспособствовало моему бунту. Мне потребовалось немало времени, чтобы принять дядю Рамона, как я всегда называла мужчину, которого Панчита встретила, когда мне было около одиннадцати лет, и понять, что лучшего отца у меня не могло быть. Я же это поняла, когда родилась моя дочь Паула, и он проникся к девочке сильной любовью (чувство было взаимным), и я впервые увидела нежность, сентиментальность и игривость отчима, которому ранее объявляла войну. Мои подростковые годы прошли в ненависти к этому человеку и постоянном оспаривании его авторитета, но, поскольку отчим был неисправимым оптимистом, он этого даже не заметил. По его словам, я всегда была образцовой дочерью. У дяди Рамона была плохая память на всё дурное, поэтому в старости он звал меня Анхеликой — это моё второе имя — и советовал спать на боку, чтобы случайно не отдавить крылья. И повторял это до конца своих дней, пока деменция и усталость от жизни не превратили его в тень себя самого.

Со временем дядя Рамон стал моим лучшим другом и наперсником. Он был весёлым, властным и гордым шовинистом, хотя и отрицал последнее, аргументируя, что никто не относился к женщинам с бóльшим уважением, чем он. Мне так и не удалось полностью объяснить, в чём состоял его ужасный шовинизм по отношению к женщинам. Он бросил жену и четверых детей, но никогда не добивался расторжения этого брака, что позволило бы ему узаконить отношения с моей матерью. Это нисколько не помешало им прожить вместе почти семьдесят лет, сперва со скандалами и сплетнями, но позже редко кто выступал против их союза, потому что обычаи со временем несколько смягчились, а за неимением законной процедуры развода пары образовывались и распадались без бюрократических проволочек.

Панчита возмущалась недостатками своего спутника жизни столь же остро, как и восхищалась его качествами. Она выбрала роль покорной супруги и часто злилась из-за любовных неурядиц и потому, что чувствовала себя неспособной растить детей в одиночку. Поддержка и защита требовали неизбежных затрат.

По своему биологическому отцу я никогда не скучала и не горела желанием узнать что-либо о нём. Чтобы Панчите смогли аннулировать брак, отцу было поставлено условие не брать на себя ответственность за детей и больше не видеться с ними. В те несколько раз, когда его имя было упомянуто в семье (тема, обычно избегаемая домочадцами), у моей матери разыгралась сильная мигрень. Мне только сказали, что он очень умён и сильно меня любит; меня заставляли слушать классическую музыку и показывали книги по искусству. Уже в два года я различала художников: мне называли Моне или Ренуара, и я находила нужную страницу сборника репродукций. Что-то сомнительно. Я бы не смогла сделать это сейчас, даже располагая всеми своими способностями. В любом случае, поскольку это произошло до моего трёхлетия, я этого не помню, но внезапное бегство моего отца словно пометило меня. Как я могу доверять мужчинам, которые любят тебя только сегодня, а на следующий день уже исчезают?

Ничего удивительного нет в том, что нас бросил отец. В Чили опорой семьи и общества является женщина, особенно в рабочем классе, где отцы уходят и приходят и часто исчезают, не вспоминая больше о своих детях. Матери, напротив, — деревья с прочными корнями. Они заботятся о собственных детях, а при необходимости — и о чужих. Столь сильны и организованны местные женщины, что говорят, будто в Чили матриархат, и даже самые отсталые типы повторяют эти слова, не краснея, но это далеко от истины. Мужчины контролируют политическую и экономическую власть, провозглашают законы и применяют их по своему усмотрению, а когда этого недостаточно, вмешивается церковь со своими патриархальными устоями. Женщины правят только в своей семье… — иногда.

Недавно в одном из тех интервью, что заставляют меня нервничать, поскольку они состоят из обстрела банальными вопросами, на которые следует отвечать незамедлительно, словно в психологическом тесте, мне нужно было за две секунды решить, с кем из героев моих произведений я хотела бы поужинать. Если бы меня спросили, с каким человеком я хочу поужинать, я бы сразу же сказала, что с Паулой, моей дочерью, и Панчитой, моей матерью, двумя духами, которые со мной всегда и повсюду: но в данном случае речь шла о литературном персонаже. Я не смогла ответить сразу, как требовал интервьюер, поскольку я уже написала более двадцати книг, и мне хотелось бы поужинать почти со всеми своими героями, как женщинами, так и мужчинами. Хотя, выкроив время на размышления, я решила, что, пожалуй, разделила бы ужин с Элизой Соммерс, девушкой из романа «Дочь фортуны». Я приехала в Испанию на презентацию романа в 1999 году, один проницательный журналист сказал, что мой роман — аллегория феминизма. Он оказался прав, хотя, по правде говоря, я не думала об этом.