Поставьте их снова к стене. Сейчас они у меня всё вспомнят. А то гонют дуру. Не на лохов нарвались, ребята!

Нас снова отвели к стене. Григорий Евстигнеевич всё что-то бормотал непонятное, а я смотрел, как в окне второго этажа дома напротив, отодвинув чуть-чуть занавеску на нас пялилась любопытная рожа.

– Мы с вами вот что, – Это Фёдор Потапович подошёл – мы вас, говнюков, сейчас расстреляем, если добровольно не признаетесь.

– Мы признаемся, Потапыч, мы признаемся! – это у Григория Евстигнеевича нервы шалить стали, – Мы во всём признаемся, только скажи в чём.

– В чём? Будто сам не знаешь. В убийстве главы совета предпринимателей Симонова.

– Ну ты, чё, Фёдор Потапович? – озаботился Григорий Евстигнеевич, – Ты чё? Я же за жизнь мухи не убил, а ты…

– Товсь! – прозвенела команда и на нас уставилось три автомата.

– Ты чё, Потапыч, ты чё?

– Огонь!

Грохнуло и сверкнуло. И мне в щёку вонзился осколок кирпича. Я скосил глаза на Григория Евстигнеевича. Тот медленно оползал по стенке.

– Ишь ты, сомлел, родимый. В отделение их.

Нас пинками затолкали в машину и буквально через три минуты мы поднимались по ступенькам парадной лестницы полицейского управления.

Потом нас провели в подвал, где располагались камеры предварительного заключения. Потом нас ещё раз обыскали, отобрали часы, остатки денег и шнурки от тапочек Григория Евстигнеевича. Потом меня втолкнули в камеру и сняли наручники. Потом за мной закрылась обитая жестью дверь с глазком и окошечком под названием кормушка.

Камера моя была не большая и не маленькая. Камера была размером с кухню в хрущёвке. Зарешёченная лампочка над дверью, окно из стеклоблоков, парашка в углу у самой двери. Справа стенная ниша имитировала полки. В ней стояла мятая аллюминеевая кружка.

Я закурил, – курево нам оставили, слава Богу, – и стал читать надписи, оставленные на стенах предыдущими жильцами. Среди многочисленных – «Здесь был Санёк»! и «Кто не был, тот будет, кто был не забудет», – выделялась полная отчаяния – «Господи! Прости меня, грешного!» с припиской снизу – «Братва! Ворона – чёрт.» Я сел в уголке и прислонился к стене. Рядом красовалась надпись «Не забуду мать родную.» И мне послышался мамин голос:

– Сёма! Мальчик мой. Ты слушай, когда мама тебя учит. Скоро мама учить не будет. Скоро люди будут учить. А, когда начнут люди учить, вот тогда ты поплачешь. Ты тогда будешь плакать, а люди будут смеяться с тебя.

А потом вступила тётя Песя, вечная ей память:

– Ида. Не тормоши мальчика. Ну, какой из него музыкант? Я не скажу, что в Сёме нет таланта. Нет! Он гениальный мальчик. Только талант у него особенный. Так пусть идёт в сапожники. А что? Ты хочешь сказать, что хороший сапожник валяется на дороге? Посмотри! У него же золотые руки, а ты хочешь, чтобы он это золото обломал об эту скрипку? Конечно, если ты скажешь, так он их обломает. Только, что из этого выйдет хорошего, ещё неизвестно.

Потом я как следует прокрутил в голове прошедший день. И выходило, что ничего хорошего меня не ожидало. От этого стало грустно, но я никого не винил. Что поделаешь, если такое твоё счастье? Просто так карта легла. Что тут поделаешь?

Так я загрустил, что и не заметил, как уснул. Уснул я всё так же сидя и обнимая колени руками. Мне снился хороший сон. Как будто я играю на скрипке. Да! Я стою на сцене и играю «Времена года» Вивальди, а у рояля Григорий Евстигнеевич. И так поёт моя скрипочка, что слёзы всё текут и текут у меня по щекам. Потом грянули заслуженные аплодисменты, и я сообразил, что это не аплодисменты, а дребезжит и стонет открываемая дверь в камеру.

Меня провели в служебную комнату, где симпатичная девочка – лейтенант сняла мне отпечатки пальцев. Она была такая грустная, что я стал её жалеть. Вишь, как сложилась судьба – и служба собачья, и дома, наверное нелады, и денег постоянно не хватает, и мало ли что ещё. Я бы ещё её жалел, да девочка заметила мой взляд, тявкнула – Что уставился, козёл пархатый? – и исчезла вместе со своим деревянным чемоданчиком.

В камере меня ждала уже кружка жидкого чая и хлеб. Только поесть я не успел – меня повели на допрос.

Я сел на любезно предложенный стул и стал пялиться на Фёдора Потаповича, который делал вид, что ищет в своих бумагах что-то важное. Потом Федор Потапович это важное отыскал и сказал мне:

– В общем так, Файндшмидт. В сторону все формальности. Я объясняю тебе, как человеку, в какое говно ты попал. Я это объясняю тебе, чтобы ты не вздумал юлить и прикидываться. Первое – твой подельник во всём признался. И чистосердечно раскаялся. Этого раскаяния следствие ждёт и от тебя.

Второе. За поимку убийц бизнесмена Симонова назначена премия в сто тысяч долларов. Ты вдумайся. Ты вдумайся в цифру и скажи, где вы спрятали труп?

Когда Фёдор Потапович назвал цифру, мне стало очень нехорошо, потому что за такие деньги нас с Григорием Евстигнеевич стопчут в говно и не заметят. Но надежда всё же была. Это была малюсенькая надежда, что всё-таки Бог есть. И я вкратце рассказал, что с нами произошло.

Пока я говорил, Фёдор Потапович недовольно морщился, а, когда я закончил, он произнёс:

– Ты Файндшмидт, мне сказки Шехерезады не рассказывай. Твой подельник Семёнов тоже пробовал задурить мне голову. Я звонил домой вашему Виталию Константиновичу и мне внятно ответили, что последний явился домой около семи часов вечера в средней стадии опьянения и лёг спать, чему есть не менее пяти свидетелей.

– Мне от тебя не сказки нужны, мне нужен ответ – где труп?

И тогда я решил – буду молчать. Будь, что будет, но я не дам этим сволочам заработать на мне. И, когда я так решил, то мне стало хорошо. Потому что, когда ты поступаешь правильно, то становится хорошо.

Да, я совсем забыл сказать, что пока мы с начальником сидели и мирно беседовали, по кабинету расхаживал мужик. Он очень нервничал этот человек. На правой руке у него была надета кожаная перчатка, и он всё время перебрасывал из руки в руку мешочек с чем-то тяжёлым внутри. Я решил, что там насыпана дробь для полноты удара. И не ошибся, потому что, когда я заявил Фёдору Потаповичу, что искать труп – это его проблема, то этот нервный врезал мне в ухо. Я оглох на минуту, из глаз полетели искры. И я подумал, как дурак, лёжа на полу, что это правду говорят, будто из глаз искры летят. Истинную правду. Пока я разлёживался, нервный подскочил ко мне и стукнул пару раз ногой. Я посмотрел внимательно на этого человека и мне показалось, что глаза у него затянуты белой плёнкой. Он пришёл в раж, этот мужчина. В уголках рта у него выступила пена, а он всё пинал и пинал меня.

Пинал, пока Фёдор Потапович не приказал отправить меня в 3 камеру на доработку.

Что такое доработка я не знал, но чуял, что добра мне уже ждать не приходится.

И точно. В камере меня ждали трое жлобов с такими мордами, что мама моя родная! Они валялись покуривая на нарах, то бишь на той части пола, что приподнята сантиметров на двадцать. Я стал в правом углу и подумал, что сегодня мне так хотелось дать кому-нибудь плюху, и что сейчас я смогу это желание исполнить.

– Ну, наконец-то, Сёма, ты пришёл! – Я обернулся на голос. У парашки на полу мирно сидел Григорий Евстигнеевич. Лицо у него был в кровоподтёках. И, наверное, повреждена голова, потому что он нёс несусветное:

– Ну, Сёма, вам сейчас покажет. Дождались, суки. Вы знаете, что у Сёмы чёрный пояс, и ему вас смешать с говном, что позавтракать? Ты завтракал сегодня, Сёма?

Я не завтракал, но на всякий случай промолчал.

– А вот я счас посмотрю, на что твой Сёма годится – сказал жлоб, что покрупней и харкнул на пол жирной зеленоватой соплёй.

– Чё смотришь, пидор гнойный, – это он ко мне, – чё смотришь? Убери!.

Ну, счас ты у меня это слижешь!

И жлоб шагнул ко мне, одновременно размахиваясь из-за уха. Я инстинктивно выбросил вперёд правую руку. Жлоб неожиданно опрокинулся на спину, стукнувшись головой о так называемые нары.

В камере стало оченнь тихо. Так тихо, что я услышал, как бьётся сердце у Григория Евстигнеевича.