Люди в машине были испуганы не меньше его — чего они там везли?.. Заполошно, угодливо заговорили: дорога рядом, так что через полчаса будете в Рыбинске.

В Рыбинске на почте Вера Петровна заказала Москву, назвав свой квартирный телефон.

Как же, ведь она ушла навсегда, бросила ключи внутрь квартиры, терялся Юрий Иванович, дверь надо ломать.

Московская квартира ответила, там жила-поживала Любушка, домработница, вторые-то ключи у нее.

— Уваровский горсовет наконец-то телеграфировал. Ищут помещение для картин мужа. Все никак не найдут, видите ли, — сказала Вера Петровна, вернувшись из кабины. — Пусть пеняют на себя. Я возвращаюсь в Москву, устрою музей в квартире мужа.

Юрий Иванович посадил ее на поезд. Брел на рассвете по улицам. А он, он-то верил: преодолела Вера Петровна, преодолела свой страх перед убожеством путейской казармы, откуда она бежала в Пермь и дальше, в Москву, страх перед кассиром с его шутками: мелких нет, а крупные по рубашке ползают. Со страхами преодолела свое одиночество, гордыню, жадность — на жизнь. Верил, им выпало проводить ее туда, где сестры-красавицы загибали ресницы на лезвии кухонного ножа, под патефон грезили о великолепии больших городов, и где сейчас на цементной плите перрона стоит немолодая женщина с буханкой в авоське. В ее поникшей сутуловатой фигуре, в лице — сходство с Верой Петровной.

Женщина дождется московского поезда, постоит, выжидательно всматриваясь ослабевшими глазами в одинокого пассажира. Он глянет равнодушно на женщину, потащит прочь чемодан. Она спустится с перрона, перейдет пути. Ее одноэтажный дом из тесаного камня стоит в конце ряда себе подобных. В прихожей она снимет и повесит плащ, размотает платок. Присядет, устало оглядит стол и станет сгребать в жестяную коробку из-под зубного порошка разбросанные пуговицы, катушки, наперстки, один из них старинный, серебряный, с пестрыми чешуйками эмали, в канавках узоров. Поднесет к лицу два связанных ниткой металлических валика. Вспомнит, что сестра привезла ей эту штуку для загибания ресниц.

В Мышкине прицепились к сухогрузу, во вторник утром были в Москве — с ободранной скулой, с разбитым мотором: прижал в шлюзе теплоход, шаркнул.

Из вестибюля станции метро «Водный стадион» Юрий Иванович позвонил домой, поговорил с дочерью. К поездам спустился веселый. Он не разобрал и половины ее слов и сам спрашивал невпопад: оглох, «Весту» тащила на буксире самоходка. Да и дочь не заботила связность разговора, знала своим чутким сердцем, что смысл не в ее новостях, а в ее присутствии в жизни Юрия Ивановича. Бессознательно выбирала слова с обильными гласными, речь ее была песенкой отцу.

В редакции, за своим столом, он как бы оставался на «Весте», за шумом в ушах не слышал ни лифта, ни голосов и движения в коридоре. Стол покачивался под локтями, учетчица из отдела писем, чернобровая девушка, принесшая почту, сидела напротив и неустанно говорила, двигая ртом. Он кивал в ответ на ее журчание и писал «Слово о товарище», писал заново; еще Вера Петровна была с ним на «Весте» — он знал, как написать. Листки первого варианта выплеснуло из портфеля, когда на Рыбинском вычерпывали воду из «Весты», ныне листок со всякими там «доблесть противостояния быту жизни» висел в сумрачной толще над заиленными руинами барского дома или прибило листок к песчаной косе, и пробегающая девочка подняла его, сейчас повесила листок на корягу и уйдет, отпечатывая пяткой лунки.

Он дописал, не отрывая пера. Из грудки отдельской почты глядел блекло-синий глазок. Юрий Иванович вытянул конверт с видом озера, откинулся к стене. Слушал затылком дрожание стены; в утробе издательства ветер от роторов печатных машин. Петухов прислал новое письмо с непременным видом Телецкого озера.

Разрывая письмо, он услышал треск бумаги, стало быть, учетчица писем пробила ему уши своей напористой речью.

Перед собой Юрий Иванович вновь увидел учетчицу. Она оглянулась на дверь. Прежде дверь была настежь, стало быть, девушка ее и закрыла. Со скоростью отбойного молотка девушка излагала свой тайный план перерегистрации редакционной почты за два последних года. Каждое новое слово Юрий Иванович слышал все явственней. Учетчица, глянув на дверь и послушав, потянулась к нему, так что ее грудь легла на столешницу и в вырезе платья проступила глубокая ложбина. В октябре слушают журнал, то есть журнал отчитывается за пять лет работы. Отчету предшествует проверка работы с письмами. В картотеке путаница, в архиве ужас, заведующему отделом все до феньки, он думает только о своих стихах. Спросят с нее непосредственно. Она заново проведет регистрацию. Введет буквенные обозначения. Одновременно с буквой номер.

Про третью составную Юрий Иванович прослушал. Соображал: должно быть, в свой первый набег девица спрашивала что-то такое, на что он отвечал кивками, после чего она решилась ему довериться.

Он слышал каждое слово, шум отлетал. Наступит аб-со-лют-ный порядок в картотеке! В архиве! Отделы физически не смогут задерживать ответы!

Он глядел на грудастую девушку с черными круглыми бровями. Не отвязаться было от нее. За шестнадцать лет мимо Юрия Ивановича прошли два поколения деятельных девушек с перченым языком. Начав курьерами, учетчиками писем, машинистками, поступали на вечерний журфак МГУ или в полиграфический на редакционное отделение, дожидались места младшего редактора в издательстве, чтобы затем при передвижке стать редактором и через тридцать лет уйти на пенсию. Юрий Иванович одобрил придумку чернобровой девицы и рассчитал верно: она исчезла, взявши с него слово ответить на просроченные письма к середине будущей недели.

Сникший было телефон взбодрился, ведь Юрий Иванович прежде его не слышал, посыпались звонки. Юрий Иванович поплескался в туалете, выпил кофе и пошел к главному. Тот спросил о «круглом столе» — на неделю был отпущен Юрий Иванович готовить материал в октябрьский номер. Заговорили о втором и третьем материалах в октябрьский номер. Юрий Иванович предлагал очерк о Минском тракторном и статью о выпускниках СПТУ.

Главный неуверенно взглянул на Юрия Ивановича. Очевидно, от него попахивало до сих пор, хотя бутылку с лучшими представителями сухогруза, тащившего «Весту» на буксире, распили на подходе к порту часов в десять, и затем Юрий Иванович перешибал запашок кофе. Главный обошел стол, сел в свое кресло и теперь не поднимется: считается, Юрий Иванович понедельник и вторник занимался «круглым столом», так чего смущать себя сомнениями.

Свойство главного пренебрегать сомнениями шло от чувства достигнутости. Кто-то в нем сидящий говорил: не тратил ты времени на всякое, не относящееся к делу, — и в тридцать три года стал главным редактором.

Телефон оборвал мысль главного. Он сдернул трубку со словами «Давай, Юра!», Юрий Иванович отправился по редакции.

Гранки останутся в отделах до следующего понедельника. Прогрессивку дадут на той неделе, выбили-таки премию, хотя и срезали на тридцать процентов за опоздание номера с выходом в свет. Планерку перенесли с понедельника и провели вчера. Планерка прошла мирно, из заявленного по отделу Юрия Ивановича все осталось в плане номера. И всякий сообщал об отчете журнала. Будут слушать в октябре, стало быть, до отчета жить в напряженке.

В восьмом часу возле метро «Новослободская» Юрий Иванович сел в автобус, идущий на Коровинское шоссе. Вышел на безымянной улочке, прошел между рядами пятиэтажек. Скоро был у калитки в тесовом заборе. Звонить не пришлось, калитка настежь. Такое считалось здесь чрезвычайным: старик — бывший мичман, друг мариниста, в последние годы живший здесь безвыходно, оберегал мариниста от забот и людей.

Мастерская выставила свой портик из глубины сада, посаженного командой «Весты» дивным летним днем, тогда выступал из изрытой земли кирпичный фундамент мастерской, Вера Петровна на костре варила суп в ведерной кастрюле.

В гостиной на стремянке топтался человек, снимал люстру. Старик-мичман сидел на ступеньках дубовой лестницы.

При виде Юрия Ивановича он спустился, с мрачным безразличием доложил:

— Вчера похоронили, а сегодня в рань явились. Все растащили.

— Однако на второй этаж вы не пускаете, — сказал резким голосом человек на стремянке.

— Постель моя там, — ответил старый мичман, и уже тише Юрию Ивановичу: — Говорит, что отец первой жены его сына… — Его — мариниста, понимал Юрий Иванович. — Утром точно был кто-то от первой жены сына. Мою чашку забрали. Старинный, говорят, фарфор.

Смотрели, как человек, черноголовый, в очках с золотой оправой, спускается с люстрой на спине. Глазастый жучок с блестящими надкрыльями.

— Меня неправильно информировали о времени раздела имущества, — сказал человек-жучок, — я застаю голые стены. Между тем в квартиру Вера Петровна решительно отказалась впустить.

В мастерской старик с торжественностью душеприказчика разложил и расставил перед Юрием Ивановичем десятки акварельных и карандашных эскизов монументальных росписей для здания морского училища. Корабли финикийцев. Созвездия в образах людей и сказочных чудовищ, средневековые корабли, обвешанные резными скульптурами. Шлюпы «Мирный» и «Восток» перед ледовыми громадами Антарктиды. Три магеллановских корабля, выходящих в открытый ими Тихий океан. Океанские пассажирские пароходы начала века. Переход из Европы в Америку последних парусников, и рядом вариант, где по курсу у парусников всплывает подводная лодка. Дальше эскизы с плоскими, как ласты, авианосцами, с линейными кораблями. Тема единого Мирового океана, прежде соединявшего континенты торговыми и транспортными путями, а ныне становящегося местом битвы.