Отказавшись от чая, Гриша сел на промятый кожаный диван.

— Сейчас Леня приедет, звонил недавно.

— Неужели опять на него нашло? — спросил Гриша. — Каждый день бывает?.. То-то придумывает себе командировки в подмосковное депо.

— Выходит, Леня перед каждым таким «нашло» начинает бегать ко мне?

— Он тут у вас толокся перед затеей с поиском клада Наполеона в Бобровском озере, — сказал Гриша.

— Да, помню, привез чирьи с луковицу… Гнать его, что ли?

— Уезжал уголь жечь для шашлычных, вас едва не сманил.

— Да, в углежоги… Помню, я к нему ездил за Дмитров, — изумился Лохматый. — Выходит, я его подбиваю, действую вроде катализатора? Но скорее он… я сейчас делаю работенку… свои уваровские рассказы перетряхиваю. Леня, глядишь, золотник в мой песок да подбросит.

Пришел с авоськами Леня, горячий, потный. Лохматый стал читать свой рассказ про уральского парнишку, обремененного даром находить драгоценные камни. Ягоды ему не попадаются. Из земляных комков на корнях вывороченной сосны выдергивает изумруд, трет о штаны и бросает в лукошко. Темно-зеленый кристалл, прорезанный трещинами. На старом отвале, садясь, рукой натыкается на кристалл золотистого берилла, бросает в свое лукошко и с завистью обделенного заглядывает в лукошки друзей, где ягоды покрывают дно. В темном ельнике парнишку хватают мужики-хитники, скручивают, затыкают рот, бросают на носилки. Уносят в леса. Парнишка должен учуять, указать преступникам месторождения граната-пиропа и хризолита. Эти красные и зеленые камни, великолепные, не уступающие знаменитым камням Богемии, в дореволюционное время привозил на торга в Екатеринбург диковатый мужик, видом углежог, — привозил из здешних мест.

Погоня давно отстала, мужики бегут безостановочно. Их трое, двое несут носилки, третий спит рядом с мальчиком. Так уходили золотоноши от приисковой охраны, так бегали с каторги. Понукаемый, плачущий парнишка ждет толчка в руку: он чувствует дорогой камень. Хитники загнанные, грязные, вонючие от пота. Они зависимы от ненавистного парнишки, кормят его как няньки, пресмыкаются — и готовятся задушить и схоронить в болоте, когда показалось, что погоня обнаружила их. Вновь они бегут, на носилках мальчик и сменщик, тяжелый, липкий, с клещами на шее, тугими, как брусничины. В шуме верхового ветра хитники слышат лай и горячее дыхание ищеек, от страха зеленеют их темные, изодранные сучьями лица. Мужикам хочется бросить парнишку, носилки, разбежаться, но страх перед пославшими их за камнями гонит, они кружат по кедровникам, по краям болот, по заросшим покосам. Найдена древняя шахта, где добывали зеленый камень, и снова вперед, за красным камнем. Между тем в городке обезумевшая от горя родня украденного мальчика вымолила у соседей их сына, способного неустанно бежать день и ночь, и посылает его в погоню. Парень догоняет хитников. Обнаруженные, они возвращаются к древней шахте, утаскивают парнишку с собой в сырую дырищу. От спички загорается газ, скопившийся в шахте, хитники и парнишка забились в штольню, завалили выход. Наверху собирается народ, из дыры с гулом вырывается пламя. Пленников спас старый кузнец по прозвищу Молчун, он сходит в огонь с асбестовым полотнищем под мышкой и нескоро возвращается с белым комом. Разворачивает и вытряхивает на траву парнишку с белыми пятнами на щеках, выеденными слезами.

— Про Колю-зимнего осталось, — сказал Леня. — Это вы образно, он на спор бегал в другой район. А мой случай чего выпал? Ты ведь помнишь, — повернулся Леня к Грише, — случай для рассказа первый сорт. На охоту ходили с отцовскими ружьями, зимой. В шестом классе, вспомнил? Лося искали на мясо. Ты же тогда и крикнул: «Лесник!» Да ты чо? Не помнишь?.. Я ахнул в дыру, успел ружье бросить поперек. Оно дулом зацепилось за один край ямы, прикладом за другой. Вот столечко — и соскользнет. Шевельнусь, из-под ствола камушек выкатится. Я жду, жду: бульк где-то в глубине, тянет снизу холодищем, волосы шевелятся. А вы не вставили!

— Пытался, Леня… Лишнее, — винился Лохматый.

— А ведь верно написали, — не слушал Леня, — та шахта первобытная… Не деды наши выкопали, не горщики, а чудь. Да ведь, холера, разве найдешь это место?.. Гриша, не помнишь места-то?

— Я ровно с вами тогда не ходил, — сказал Гриша, невесело глядя в лицо другу: опять он засобирался в бега?

— Вы расскажите Грише, — повернулся Леня к Лохматому, — как в Уваровске видели камней на миллион. Отграненных. Развернули наволочку, камни сыплются, гремят. Шает кострище, а руку не жгет.

Лохматый покивал: да, в году пятьдесят втором он пировал у каких-то кержаков по улице Цвиллинга по случаю возвращения их сына из армии, расспрашивал о горщиках, о гранильщиках, и вдруг хмельной солдат принес узелок, развернул. Особенно хороши были вишнево-розовые камни.

— Турмалины! — победно заявил Леня. — В наших местах находили голубые топазы весом килограммов в пять.

Гриша посматривал на друга, думал: когда это он успел выучить про камни?

Во дворе попикала машина, Гриша помахал с балкона шоферу, вернулся, говоря, что едет в лечебницу к Коле-зимнему: ему сегодня исполняется сорок шесть.

Леня с ним не поехал, остался разговаривать о камнях.

В который раз он навещал Колю и опять заплутал в мешанине коттеджей, заборов, частных гаражей, образующих тупички и стоявших вкось и вкривь. Помощь явилась в образе двух работяг — один, шофер, за рулем, трезвый, другой возбужденно шумен, этакий ухарь с заемной отвагой. Привели Гришу к калитке, врезанной в тесовый забор. Шофер потыкал в белый пенек кнопки. Хлопнула дверь во дворе, послышался хруст галечника под ногами. Повернули ключ в замке, появилась женщина в белом халате с конусовидным ключом, какими вооружены проводники на железной дороге.

Ухарь сунулся в проем калитки. Движением руки медсестра вытолкнула его и сказала, обернувшись к Грише, приняв его за провожатого:

— Завтра к девяти приходите. И чтоб трезвый был!

Калитка закрылась, и вновь ключ со стуком перебросил засов замка. Ухарь заговорил:

— Не узнаете?.. Я в марте выписался!.. Мы передачу принесли!

Медсестра сказала из-за двери:

— Ты что, два месяца здесь пробыл и не знаешь, что посещение по воскресеньям?

Подговорили проходившего парнишку за рубль слазить через забор и сообщить об их приходе. Грузовик сдали так, что бортом он коснулся полотна забора. Ухарь указывал с подножки:

— Видишь уборную с трубой? Позови в окошко кто там будет. Они сходят, сходят!.. А вашего как? Коля?.. Двенадцатая, понял?

— Я лучше в окно постучу, — сказал парнишка. — И вызову их.

— Дурак, да?.. Окна наглухо, двери перекрыты, понял? Две старухи со швабрами у дверей. Ему еще кордиамин колют, от сердца. На выдержке он, понял?

— Зачем — старухи? — спросил Гриша.

— На выдержке люди, понял? В себя приходят. За цехом лестница, — ухарь подталкивал парнишку.

— За каким еще цехом?

— Тару сколачивают, трудовое воспитание алкашей! Деревянный цех, слева от корпуса. Ну сарай!.. За ним лестница лежит, возьмешь, как обратно полезешь, понял?

Парнишка ловко перебросил тело через забор, повис на руках, спрыгнул.

Гриша глядел через забор из кузова грузовика.

Открыто было лишь ближнее к крыльцу окно. В глубине комнаты медсестра накручивала бигуди, толстый человек в халате, очевидно, дежурный врач, стоял к ней спиной, водил в аквариуме сачком. Тряс сачок над банкой.

За рядами окон замирала тесная и вялая жизнь. Люди неподвижно лежали и сидели на кроватях. Худой человек с лошадиной головой возле раскрытой тумбочки намазывал масло на хлеб.

Парнишка топтался возле деревянного выступа уборной. Как перископ, торчала деревянная вентиляционная труба. В уборную входили беспрестанно, мощная пружина швыряла дверь так, что пристройка тряслась.

Гриша опустился на землю. Увидев человека в рубахе, с открытой грудью, он не сразу узнал Колю.

— Тут мальчик был? — Коля не договорил: о забор с той стороны стукнула лестница, парнишка перевалил в кузов. Постоял, оглядываясь, увидел Гришу и Колю, спрыгнул на землю.

— Ты вызывал меня? — спросил Коля, пугая парнишку своим прерывистым дыханием, а сам все втискивал под брюки подол рубахи, трогал пуговицы. Он робел перед парнишкой, даже заискивал: парнишка повернулся к Грише и потребовал рубль.

— Думал, сын ко мне пришел, — сказал Коля севшим голосом.

Рубаха у него вновь расстегнулась, вылезла из брюк; теперь он не пытался ее заправлять. Падал свет из кабины. Голая грудь, голый живот.

Появилась медсестра с тем же ключом в руке.

— Ах, какие мы отчаянные, — заговорила она тоном, свойственным не слишком умным учительницам. — Сбежали! Немедленно вернитесь в палату.

— Не вернусь я к вам, сестра, — сказал Коля. — Уж извините…

— Не вернетесь? — медсестра говорила уважительнее. — Мы взялись вернуть вас обществу, а вы, в благодарность…

— Не вернусь, — сказал Коля. — Доброхот какой-то прибежал: к тебе сын. У меня сердце скачет еще, сырой сижу.

— Сын!.. — устало сказала медсестра. — Что вам сын, что жена. На уме одно: удрать отсюда и выпить.

— У вас дышать нельзя! — раздраженно выкрикнул ухарь. — Понял? Окна закрыты, двери закрыты! Няньки со швабрами командуют!..

— Я взял в ванной штаны и рубаху… кого-то с утра на выписку готовили, — сказал Коля. — Пусть он мой костюм возьмет.

— Господи, нашла же я себе место!.. — Медсестра повернулась, пошла вдоль забора. Ухарь догнал ее. Не разобрать слов, понятно только: оправдывался, задабривал.

Коля знал стекляшку в районе метро «Текстильщики». Друзья попросили два стакана сухого вина, сели в угол.

— Не бойся, не помру, — сказал Коля. — Я обдуривал антабусную сестру. Она мне ложку в рот, а я мигом таблетки под язык. Кадыком для виду дернул и предъявляю пустой рот. Вышел из кабинета, таблетки в урну, теперь смотри мне в глаза. — Коля отхлебнул. Выждали. — Краснеют? Нет? Вот и все лечение.