На берегу лежали, сидели в дреме человек пять. Люди зашевелились при хрусте щепы под ногами, а Гришин парнишка, ведром вычерпывающий воду из «Весты», он показался Юрию Ивановичу сегодня тяжелее телом, с ленцой выбрался на берег. Поднялся белоголовый мужик в студенческой куртке с пестрыми надписями на спине. Лениво и согласно двигаясь, они зашли в воду, обутые, разом навалились, отпихнули «Весту» и махнули на нее.

Белоголовый одним движением пустил мотор, едва набросив бечевку на диск. С ревом «Веста» развернулась, вытолкнув на берег волну, замешанную на разбухшем древесном крошеве.

Когда «Веста» проходила под бунтом, белоголовый поймал в воде канат и набросил на крюк, закрепленный на носу. Канат разорвал воду, натягиваясь, из-под бунта вылетел крюк-чикирь. Всплыло вырванное бревно.

Белоголовый вытянул крюк и, когда «Веста» проходила под бунтом, одним движением втолкнул его в нижний венец. Вновь Гришин парнишка погнал шлюп. Чад и рев. Крепок был и силен заново собранный Сашей мотор. Крюков на канате сидело несколько, белоголовый успевал на ходу снять один, если бревно не поддавалось, а второй крюк набросить на намеченное бревно. «Веста» кружила, натягивала канат.

Юрий Иванович взглянул на дочь: отчужденно и вместе с тем с жадностью, узнавая, глядела, пораженная переменой в тихом и улыбчивом парнишке.

Увидел Колю в общежитии, одинокого, растерянного, думал Юрий Иванович о парнишке, и нас всех понес — вместе с «Вестой»! Сострадал парнишке в его неразрешимом чувстве, любил его.

Всплывало выдернутое бревно. Юрий Иванович поднимал глаза. Бунт, просевшая груда высотой в семиэтажный дом, стоял на косо падающем склоне. Нижние венцы сгнили, бунт мог развалиться каждый миг и тысячами кубов леса накрыть «Весту», сбивающую своим бортом края ветхих, вкось торчавших венцов.

Когда «Веста» дернулась, затем застряла под бунтом и мотор заглох, Юрий Иванович услышал сухой треск: торец бревна пробил обшивку.

Хрустнуло внизу бунта.

Юрий Иванович с криком: «Бунт! Бунт пошел!» — в крике преодолевая страх и боль в груди и заваливаясь, вбежал в воду.

Белоголовый и парнишка вернулись вплавь на берег.

Движение бунта замедлилось: какое-то бревно в его глубинах уперлось в сук соседнего. Долгая тишина, и вновь бунт потек, шевелясь, потрескивая, растирая погребенную «Весту».

На берегу парнишка унимал кровь, его задело в воде бревном. Юрий Иванович лежал на спине, улыбаясь склонившейся над ним дочери. Подошел Лапатухин, Юрий Иванович попросил увезти детей и вдавил затылок в траву, радуясь ее податливости и мягкому холодку.

Эрнст, Леня и жена Юрия Ивановича в Никольском, в три им выдадут урну в крематории. Павлик с Додиком уехали в Печатники с продуктами, с посудой, там вечером поминки. Гриша сидел в углу кухонки, между столом и «бомбой». Дожидался сына Юрия Ивановича.

Митя приехал, и с ним Гришин сын, похудевший, с карими болезненно блестевшими глазами. Гриша ждал: сын вдруг заплачет, ткнется лицом в грудь. Что отвечать ему, какими словами?

— Мама согласна, — сказал Митя.

Гриша потянулся к парню, положил руку на плечо. Единственно он смог убедить мать урну с прахом отца захоронить в Уваровске.

С сумкой с надписью «Спорт» они пришли в редакцию за бумагами Юрия Ивановича.

Ребята вынули ящики стола, разбирали бумаги. Гриша сидел за столом Юрия Ивановича, рассматривал под стеклом наивный чертежик, сделанный шариковой ручкой и синим карандашом. Речки Песчанка и Сейва, Машин луг, Черемиски, Паново, Сивкин хутор.

На стене снимок: Черемиски, снято летом. Сквозь воздушную завесу проступала гладкая подкова пруда.

Звонил телефон, Гриша снимал трубку, о смерти Юрия Ивановича не говорил. Девичий голосок извинялся, упрашивал передать Юрию Ивановичу номер ее домашнего телефона. У мамы сильные головные боли, Юрий Иванович, сказали ей в группе «Морозко» в Ивановском, лечит наложением рук.

В сопровождении ответственного секретаря пришел сердитый пожилой человек, требовал вернуть ему рассказ. Вы всякий раз выказываете отсутствие всякого присутствия, говорил он. Ответственный секретарь, перебирая рукописи на столе, оправдывался, говорил сердитому человеку, что рукопись непременно найдут. Вытянул из-под нижней папки листочки. Сел тяжело, пододвинул к себе телефон. Сказал в трубку:

— Ты не пиши о Юре… Лучше его не напишешь… И зашлем вовремя. Ну да, нашел тут у него, да, в столе… В тот-то раз не сгодилось.

Гриша глядел на снимок. Темная, висевшая над прудом масса стала распадаться, выделились ивы на берегах, ряды домов, Дом культуры, белый кубик больнички под тополями. За линией железной дороги сосновый мыс кладбища, а за ним очертания городка.

Множество сошлось провожать Юрия Ивановича с 34-м: сотрудники журнала во главе с редактором, вестари с женами и детьми, были неизвестные Грише люди, были Ногаев с Ильей Гуковым и Вадиком и уваровские — Полковников и Тихомиров.

Поезд тронулся, из-за спин прихлынувшей к вагону толпы выскользнул Саша, подсадил Леню. Ухватился за поручни, изогнулся, вдавил в тамбур Леню, сжимая стоявших здесь Эрнста, Гришу, Андрея Федоровича, Лохматого и ребят — Гришиного сына и Митю Панова. Леня, выворачивая голову, кричал в просвет двери:

— У него было сердце человека шестидесяти лет!.. Я знаю, как надо жить!.. Ребята, бросьте мой пепел в священные воды Сейвы.

Гриша посчитал, что Саша провожает их до первой станции, как провожал Лохматый.

Когда же Лохматый проехал с ними первую и вторую станцию и стали его убеждать ехать до Уваровска, а он отговаривался, Саша предложил ему свой билет — Саша ехал до Уваровска.

Лохматый отказался от билета. Он узнал проводницу: однажды он заплатил ей за проезд до Уваровска и раздумал ехать. Пошли к проводнице, женщина Лохматого неохотно признала. Однако на этот раз везти без билета не соглашалась. Лохматый в негодовании, держа кулак над головой, заявил, что никакая сила не помешает ему доехать до Уваровска.

— Ладно, не тарахти, старый, — проводница захлопнула дверь перед носом мечущегося Лохматого. Скандала она не поднимет.

— Нас будут встречать, — сказал Андрей Федорович. — Нехорошо везти урну в спортивной сумке.

Открыли сумку. Урна была втиснута между папками с рукописями Юрия Ивановича. Вынули сперва урну, небольшой керамический сосуд с выдавленным орнаментом на передней стенке. Подержали в руках, переглянулись, ведь на сиденье не поставишь. Вынули рукописи — гора бумаги, как уместилось?..

Андрей Федорович, склонившись над кучей рукописей, потянул прозрачную папочку со словами: «Вроде про меня, а бумага не моя…»

Стопка разъехалась, с треском разломилась нижняя папка, из нее полезли листы, кучей осели на полу.

Гриша собирал рукописи по листу, скалывал. Читал: «Срезанный с вишневого ствола наплыв смолы уложили в створку перловицы. Дочка держит створку у глаз. В киновари смоляной капли сучочек, будто коготок безвестной птицы».

Голубой конверт, слабо, карандашом надписан адрес: алтайское село, и фамилия. Собранная скрепкой пачка сухой желтой бумаги — слова складывались в рассказ о мальчике, одаренном свойством притягивать людей и передавать другим, побывшим возле него, свойство притягивать. Мальчик-магнит опутан проводами, обвешан датчиками. Ученые силятся разгадать природу его магнетизма, порхают слова — «магнитное поле», «магнитная проницаемость», «индукция», «магнитная восприимчивость», «магнитная энергия». Из-за голов ученых гудит басом капитан сейнера, зовет на корабль, обещает показать острова с райскими птицами. Прорывается к мальчику отец семейства: приехал издалека — плачет, хватает мальчика за руку, молит пожить у него в семье. Мальчик тихо отвечает: приеду, и человек отводит глаза, страшно ему от мысли, что его семье мальчик отдаст последние силы жизни, обесточенный самоотверженностью.

Лохматый заглянул в рукопись:

— Так я ж этот рассказ не закончил!