— Вы соавтор Сизова, у вас второй экземпляр записки, — сказал Ушац.

Что там еще Вася успел наговорить обо мне, подумал Саша с досадой. Он ответил:

— Он диктовал, я только ручкой водил.

— Вы понимаете, что записка означала вмешательство прораба Сизова в технологические программы… требовала переустройства служб. Так вы у Гриши? Как ваш поход на «Весте»? Удался? Мой сын потрясен вашей отвагой, они одновременно с «Вестой» пересекли Рыбинское море, нахлебались… Ведь мастера, взяли второй приз на гонках в Канаде.

Говорил он легко, доверчиво, давал понять: Саша для него свой, всех с «Весты» он любит. Слал поклоны и называл поименно. При имени Васи взял регистром ниже, добавил: чистый, честный человек, превосходный организатор, начал с барака в Марьиной роще. Теперь у нас завод, аварийная служба в оперативности потягается с европейскими фирмами. Монтажники — золотые руки.

Саша слышал про монтажников — золотые руки, вот от кого?.. Ага, от Васи. Он пересказывал разговор свой с Ушацем.

Договаривая, Ушац повернулся к Саше курчавым седым затылком, щелкал ручками селектора, отвечал, вызывал цех, спрашивал, будут ли готовы вентили, поручил тут же кого-то разыскать на объекте. По заведенному Васей порядку, знал Саша, сотрудники перед отъездом с комбината записывали в книгу объект или место командировки, время в пути и тамошний телефон.

В коридоре Сашу поджидала Татьяна Павловна, хотела выведать, хоть что-нибудь узнать из разговора Саши с директором. Знал теперь Саша, почему Вася вставил в договор на теплицу эту бабищу с мясистым лицом, важны для Васи были деньги, но важнее случай подставить себя, дать криминал Ушацу против себя, объявить о покорности Ушацу, чтобы только позволил он оставаться на комбинате.

Воскресный вечер Гриша провел на Селезневке у Эрнста. Сыро было в двух его комнатах, жарко — топилась «бомба». Ублажали высокую полногрудую женщину, адвокатессу Лени. Суд назначен на конец октября. Судья человек жесткий, из фронтовиков, самый суровый, пожалуй, в районе, говорила адвокат, — и замолкали в застолье. Ясное дело, был умысел в назначении судьи. Бросались наперебой говорить о пункте статьи — не допустить, чтоб речь зашла о втором пункте, от восьми до пятнадцати лет. Только первый! Приводили доказательства, просили адвоката записывать, а она отвечала:

— Сострадание должно сочетаться с профессиональными знаниями.

— Вы правы, самый высокий профессионализм основан на собственных психических отклонениях, — согласился Эрнст. Поднял с пола черепаху и сунул на книжную полку, где черепаха замерла между вырезанными из кокоса обезьянами. Он клал ее туда в ожидании гостей. Непременно кто-нибудь брал ее в руки, посчитав пустым панцирем, и пугался при появлении темной головки. Реплика Эрнста рассмешила друзей; адвокатесса поглядела на него боязливо. Что же они так, ведь обидится?.. Она знала, как видно, что Эрнст завел черепаху.

У адвокатессы разгорелось лицо от вина, крепкого чая, разговоров ли, она с фужером в руках стала протискиваться между ногами гостей, а собралось человек пятнадцать, и застряла. Появился Додик, в куртке нараспашку, от него пахнуло машиной, выкрикнул в гневе:

— Вчера меня один обогнал! Задел автобус — перелом шейных позвонков!

Он ухватил Гришу за подбородок, заглянул в раскрытый рот. Потянулся к его соседу — и так остался с открытым ртом. Додик увидел адвокатессу — в момент, когда она поднялась из кресла, принимая бокал, и смятый свитер оголил ее розовую великолепную поясницу.

Гриша устал от шума, отсиживался в соседней комнате на диванчике в парусиновом чехле, ожидал рыбного пирога. Эрнст испек уральский пирог в желании угодить друзьям.

Резной, под потолок буфет, круглый стол застелен вытертой бархатной скатертью. Полистал книги и брошюры хозяина, написаны были скучно и скучно назывались:. «Трудные больные», «Неопределенно выраженные и труднообъяснимые страдания», «Лекции по патологии вегетативной нервной системы». Тут же нашел рукопись на машинке, испачканную поправками, что-то об актуальных невротических конфликтах. Часть гостей осела на кухне и терпела жар «бомбы». Додик блистал речами, рассуждал о влиянии эротических связей на развитие личности. Эрнст откровенно подыгрывал ему, адвокатесса посмеивалась. Как всякий мужчина невысокого роста, Додик глядел на себя глазами рослых женщин, эта ситуация требовала их завоевания. Эрнст помогал ему в нападении, считая, очевидно, что подобная психотерапия оставляет Додику иллюзии, а с ними и равновесие. Что этой упитанной до Лени, думал Гриша, сейчас уйдет к мужу.

Заскочили в комнату Юрий Иванович и Илья Гуков, последний в плаще. Торопился на самолет, улетал в командировку в Алма-Ату от журнала; сейчас на ходу Юрий Иванович его подучивал, Илье выступать в Алма-Ате на Всесоюзном семинаре молодых сельских культработников.

Илья убежал, Гриша и Юрий Иванович были позваны на помощь: Эрнст перекладывал пирог с противня на доску и уронил.

Гриша утешил его, сдвинув половинки на доске, и так вышло ловко, что сошлись они. Нагнувшись над пирогом, друзья вдыхали запах льняной ткани, теста, разогретого масла. Счастливый Энрст провел ножом по разлому и понес пирог на вздетой руке.

Идти в шумную комнату не хотелось, друзья попросили крутившегося тут же в кухне Вадика, дружка Ильи, принести для них по куску пирога — и влипли, пришлось выслушивать его. Вадик говорил вдохновенно. Известная судьба у выпускника педвуза, говорил он, долдонь в школе до лысины, может быть, станешь директором или возьмут в гороно. На творческую работу не попадешь — в редакциях, на телевидении, в ТАСС оседают выпускники МГУ, ВГИКа, МГИМО. Да, можно встать в очередь. Стоят же другие. Авось что-то выстою. Что делает Илья? Он бросает эту очередь к чертовой матери; тропы горные, мороз трескучий! Он пропал, сгинул в глубинке. Сокурсники снисходительно жалеют его: все у них путем, а Илья отстал на два порядка: это же уровень культпросветучилища — директор совхозного Дома культуры! Но вот он написал пьесу о деде, о премьере пишет областная пресса, об Илье и деде очерк во всесоюзном журнале. Он член райкома комсомола, будет и членом обкома, дайте время. У него квартира в Москве, он свободен так, что зубы ломит от зависти к нему. Институт гордится своим питомцем, к столу экзаменатора он подбегает с группой: чемпионы республики по пятиборью, члены сборной Союза по конькам. Все силы на обходной маневр. Он привозит из Уваровска моральный капитал, как привозят с севера деньги. Завтра он в горкоме комсомола, через два года в ВПШ, еще через пять лет — главный редактор газеты и говорит однокурснику: виноват, старичок, потерял твою статейку — иди напиши новую.

— Илья все делает искренне, без оглядки, — возражал Юрий Иванович. — Варит деду кашу. Красит косяки в Доме культуры.

— Тем лучше для него, если он способен не только создать концепцию, но и поверить в нее.

Повез их Саша Албычев. Юрий Иванович сходил на Пушкинской.

— Твое заявление, Гриша, адвокатесса считает козырем, ты у нас депутат Моссовета, — сказал Юрий Иванович. — У следователя ты был четырежды. Письмо в прокуратуру подписал первым… Но ты как бы уже не видишь Леню на «Весте».

— На «Весте» себя видит Вадик. На месте Лени, — сказал Саша. — Весь вечер предлагал себя… Считает, мы обеспечили социальный успех Ильи Гукова.

— Ты, Гриша, как бы внутренне расстался с Леней, — досказал Юрий Иванович с болью, и с надеждой, и с сомнением в своих словах: ну что я в самом деле, нет вроде никаких причин винить друга.

Не дождавшись ответа, Юрий Иванович полез из машины. Гриша попросил Сашу прижаться на площади Революции, пересел за руль и погнал. Через площадь Дзержинского и Китайский проезд выскочил на дугу Москвы-реки. Неслись огни по гладкому камню парапета. Выкована набережная! Здешний и пришлый люд зарабатывали на строительстве набережной белую булку для ребенка или койку для себя в теплом общежитии, право сидеть летним вечером на бульваре. Насыпая и крепя сваями основание, выкладывая крупным камнем наружную грань, держащую тяжесть засыпки, укладывая и выглаживая мрамор, все они — безалаберная вольница и обстоятельные работники, каменотес и девушка, впервые взявшая в руки лопату-гребалку, крепкие волей и непригодные для упорного труда — все они проходили отбор на дуге набережной, зарабатывая или упрочивая самое право жить в великом городе на Русской равнине, который не верит ни слезам, ни словам, верит рукам.

Юрий Иванович позвонил Грише, просил приехать к шести часам к Муруговым. Гриша ехать отказывался: в семнадцать тридцать ждут в райисполкоме, оттуда поедут в магазин — закопались с ним, полагалось сделать еще до ноябрьских. Стряхнет магазин — станет одним пунктом меньше в стотысячных хозяйственных программах, порученных заводу как головному предприятию района, где числятся зоны отдыха, дэзы, совхозные кормоцеха.

— Пожалуйста, приезжай, — попросил Юрий Иванович. — Нужно ведь.

Гриша издал носовой звук, заменявший у него при различных окрасках десятки слов.

— Тебе нужно.

Гришина рука опускала трубку на рычаг, в последний миг Юрий Иванович остановил ее:

— Будут следователь, адвокат.

В начале седьмого были у Муруговых, в тепле и уюте маленькой квартиры. Востроносенькая появилась из кухни, красногрудая, как птичка, в своем передничке. Важно появился и столь же важно удалился тучный грузин. Бабулька, подминая диванчик своим тяжелым телом, с выражением читала в телефонную трубку про выведение пятен. У стола сидел следователь с Петровки, омич, при появлении новых гостей застенчиво убравший под стул ноги в шлепанцах.