У Гуковых светились два крайних окна. Антонина Сергеевна бесшумно повернула воротное кольцо. Старчески, слабо вздохнула калитка. Тихонько вошла во двор. Ее оглушило звучное появление Калерии Петровны, вбивающей каблуки в каменные плиты двора. На ней гремели бусы, в три нитки вспыхивающие на ходу.
Федор Григорьевич ночует в больнице. Илья неизвестно где, сказала Калерия Петровна, не возьми она здешний дом в свои руки, коллекция карт превратилась бы в бумажное месиво. Разве что уцелели бы вырезанная из дерева карта и два металлических глобуса. Притом десятки раритетов!.. Образцы картографического искусства. Сказочной красоты английский атлас XVIII века. Шестьдесят лет собирал карты Федор Григорьевич, проводил отпуска, объезжая Ригу, Москву, Ленинград, — и все-то забросил. Сегодня живет мыслью о строительстве роддома.
Калерия Петровна ойкнула и качнулась: лопнула бечевка в руке. Присев, они сгребли, кое-как сбили слежавшиеся, шершавые от пыли и негнущиеся листы.
— Наши карты-самоделки?
— Не ваши. Моего первого выпуска. Сталинский план преобразования природы. Лесополосы, как гармошки, электростанции величественны, как храмы вавилонских богов. Федор Григорьевич собирал ваши самоделки наравне с испанскими портоланами и картой из коллекции Беллинсгаузена. Без карт, он говорил, человечество жило бы во времени, будто планктон в океане… Его течение несет нас, мы не в силах ему противодействовать.
Они перевязали пачку наконец.
— Привожу к Федору Григорьевичу своих нынешних учеников, одно огорчение, — сказала Калерия Петровна. — Нет вашего волнения, вашей жадности, восторга… Жуют резинку.
— Мы жевали вар, смолку, — ответила Антонина Сергеевна. — И откуда же быть у нынешних нашему изумлению? Наши родители были малограмотны, книг в доме никаких, помню два кинофильма — «Пятнадцатилетний капитан» и «Василиса Прекрасная», тогда, говорят, выпускалось в год пять фильмов… Может быть, десять. Сейчас телевизор, «клуб кинопутешествий», репортажи из космоса.
Они расхаживали по перрону. Калерия Петровна оглашала ночную тишину стуком каблуков с металлическими набойками. Пересказывала свой вчерашний разговор с Тихомировым, гордясь своим уменьем говорить с начальством — то есть гордилась тем, чего у нее сроду не бывало. Тихомиров прежде ссылался на свою неосведомленность, видите ли, новость для него, что черемискинская больничка окончательно стала не нужна. Ссылался на свои малые возможности, видите ли, не в его силах передать больничку для хранения картографической коллекции Федора Григорьевича.
Тихомиров обещал уступить ей, Антонине Сергеевне, то есть обещал отдать пристройку больнички под коллекции и книги Федора Григорьевича — после того как в больничке разместятся картины мариниста. Между тем Пал Палыч еще директор черемискинского совхоза, стало быть, не даст закрыть больничку.
— …Опаздывает московский, — Калерия Петровна с ласковой застенчивостью провела ладонью по лацкану ее жакета. — Ты поди, Тонечка. Я дождусь, иначе не усну…
Они помолчали на прощанье. Репродуктор на путях хрипло выстрелил словами.
— Составители поездов спрашивают друг друга о воздухе каком-то. Ты понимаешь их вопрос?
— Вы спрашивали меня.
— Мне объясняли, я забыла. Не понимаю объяснения и забываю.
Понедельник, половина девятого. Саша Албычев поставил машину во дворе комбината, поднялся в приемную Ушаца. Секретарь, говоря в трубку, делала губами, будто сплевывала с губ подсолнечную шелуху. Отговорив, поворачивалась к окну в своем хромированном креслице. Следовал щелчок в его механизме, во рту секретарши искрой вспыхивал золотой зуб.
— Есть время, ждите, — сказала секретарша небрежно. В третий раз добивавшийся приема у директора, Саша был для нее чем-то вроде мухи, то и дело норовившей посидеть на солнечном краю столика, где секретарша поставила чашку с чаем и блюдце с мармеладками.
Он отошел в глубь коридора, встал к окну. Во двор неслышно проскользнула «Волга», вышел Ушац с пиджаком в руке. Сделал «общий привет» рабочим у ворот цеха.
Двое курящих в коридоре сотрудников вкатились в отдел, наступая друг другу на ноги. Через полуоткрытую дверь Саша видел, как они стрельнули в углы, оцепенели за столами.
В коридоре четкие удары каблуков, шел Ушац.
Щелкнув, легла в металлическую раму дверь приемной: Ушац у себя.
Разом распахнулись двери отделов, в коридоре началась толкотня. Курильщики сбились группами, некурящие двигались из конца в конец, обтекая дымящих. Сплетни, новости, анекдоты, предложения купить куртку, туфли — оказались-де малы дочери.
Утреннее роение. Обряд, игра, позволяющая остыть после дороги на троллейбусах, на метро с пересадками, приготовление себя к рабочей неделе. Необходимость расслабиться для начальников отделов, мастеров цехов, позванных на сегодняшнюю планерку прорабов с объектов, взятых на контроль.
К Саше подошла крупная женщина-прораб, Татьяна Павловна, жена Андрея Федоровича. Виделись они прежде два раза, ее фамилию Вася Сизов вставил четвертой при заключении договора на экспериментальную теплицу для северных районов. Никакой документации она не готовила, получила полторы сотни за голубые глаза. Женщина шепотом заговорила о каком-то письме в народный контроль.
— Махинации Ушаца!.. Совсем обнаглел. Отдал мою премию за пуск холодильника… А она была у меня там практиканткой. Я пошла к нему: как же так, Михаил Ефимович? Ты, говорит, виновата, рабочие залили отверстие под болты станин. Да что вы, говорю, за это ведь с прораба надо спрашивать, я монтаж веду, не строю. А он мне: эти штуки неправильно навесили… И не знает названия, представляете? Она ему наушничала, не знаю при каких обстоятельствах, — прораб паузой дала понять, что обстоятельства, без сомнения, таковы, что и сказать неловко. — Все мы про него написали — как звонит в магазины, дефицит заказывает. Кто ему откажет: завтра у них холода не будет, а он загонит заявку в конец графика: ждите!.. Как мы с ним левыми заработками делимся. Я подписала письмо. Совсем обнаглел, отдать практикантке мою премию. Я тридцать лет работаю по холоду!
В коридоре стихло. Стало слышно, как с металлическим стуком раскрылись двери приемной.
— На планерку! — звонко объявила секретарша.
Татьяна Павловна поднялась. В глазах у нее был гипнотический страх. Саша заглянул в бездну, что мерещилась ей, подписавшей разоблачительное письмо.
— Что же вы не уйдете отсюда?
— Мне предлагали, — ответила она, не отрывая глаз от двери. — В Гипрохолод предлагали… в строительное управление в прошлом году предлагали… От Министерства мясомолочной промышленности. Старшим инженером, вы же знаете, заказчики мной неизменно довольны.
— Так чего же?
— Новое место, другие люди… Нет сил. Боюсь.
Она и настучала Ушацу о теплице, понял Саша. Мы еще не успели подписать договор, она сбегала. Но почему Вася ее включил в договор? Потому что запугана? Не вредна? Делится с Ушацем? Зачем Васе было давать информацию против себя?
Сегодня Саша взял отгул, он просидит здесь до обеда, до конца дня. Не прорвется — завтра возьмет второй отгул, вновь будет караулить дверь Ушаца.
Планерка шла час сорок, затем Ушац уехал на сдачу плодоовощной базы. Один, самолично, он представлял комбинат при сдаче объектов, таков был его стиль. На рабочие совещания не являлся, сколько бы ни требовал того заказчик, подробностей работ он знать не желал, чаще знать не мог, у него десятки объектов по Москве и по РСФСР, да и слаб он был как технический специалист. Публикуемые за двумя-тремя фамилиями статьи и книги по холодильному делу, первой фамилия Ушаца, писались сотрудниками технического отдела.
Немало Саша знал о комбинате от Васи Сизова; беспорядочно, взахлеб, не видя перед собой слушателя, Вася говорил о новых объектах, о возможностях холода, о будущих филиалах комбината в Афганистане, в Индии, в странах Ближнего Востока, куда советская холодильная установка придет в паре с советской дешевой солнечной батареей; «и — вперед» было любимым оборотом Васи. Он говорил о людях комбината: судьбы, внешности, житейские истории. Говорил об Ушаце. Все сходилось у него на Ушаце.
Ушац вернулся в пятом часу. Саша приткнулся в коридоре, вблизи приемной, глядел, как парами, по одному являлись сотрудники, скапливались перед клеенчатой дверью, щегольски перетянутой шнурами. Дружно, толкаясь плечами, вкатывались в глубь длинного кабинета, сквозного, блестящего. Из глубины глядел огромный белый глаз. Хромированная шестерня вставлена в нишу стенки.
Саша видел впервые всех семерых, но узнал их со слов Васи, то был техотдел в полном составе. Через час выкатился техотдел так же кучей, стремительно. Ушац вышел, высокий, прямой, тройку цвета маренго дешевил несвежий красный галстук в синюю клетку. Смотрел вслед сотрудникам, они рассыпались по коридору, все лысые, каждый сам по себе, будто бильярдные шары. Техотдел был освобожден от планерок. Ушац лично по понедельникам придавал им ускорение. Днями они сновали с блокнотами в руках по объектам, по цехам, льстиво хвалили прорабов и мастеров за творческое отношение к делу, затем с трудолюбием пчел укладывали взяток в бесчисленные ячейки с надписями вроде «Схемы трубопроводов для снятия шубы снеговой с рассольных батарей», писали, читали. Если же исчезали надолго, оставив на двери техотдела бумажонку с надписью «Библиотечный день» или же впадали в оцепенение, Ушац одним ударом посылал их в одну лузу.
Ушац нагнулся к секретарше, заслонив, Саша за его спиной быстро вошел в кабинет. Возвратившись к себе, Ушац свойски, насмешливо и одновременно доброжелательно поздоровался, назвав по фамилии, чем не удивил Сашу. Он за три дня намозолил глаза секретарше; к тому же непременно Татьяна Павловна, после планерки в потоке себе подобных вытекая из кабинета, на миг прильнула к директорскому столу и с прилежанием верноподданной донесла о сидящем в коридоре приятеле Сизова.