Главный поднялся со словами: «Погуляем, подышим!», все вокруг поднялись, Юрий Иванович взял старика под руку со словами: «Нас ждут», повел его в гардероб. По пути старик, громоздкий, жаркий, растрепанный в своей черной паре, расталкивая, сшибая кресла, потащил вбок упирающегося Юрия Ивановича. Они очутились в пустом буфете, где Лохматый под взглядом буфетчицы мучительно долго выдергивал, даже как бы выскребал из карманчика где-то на поясе штанов десятку, сложенную до размера почтовой марки. Заказал по сто пятьдесят коньяку. Бессмысленнее было не придумать, коньяка, водки, вина на столах хоть залейся. Старик читал стихи, невнятно, захлебываясь словами: «Милая душа, как ты сильна под шкурой зверя!..»

Нелепый заказ оказался на руку Юрию Ивановичу, старик опьянел вконец. Дал отвести себя в гардероб, вывести на крыльцо. Юрий Иванович открыл дверцу машины, подталкивал Лохматого. Тот заглянул внутрь машины, повернулся к Юрию Ивановичу, взял за запястье, сильно стиснул и отдернул, а сам головой вперед бросился в двери. Не расшибся он случаем: дверь распахнулась, выходивший успел отпрянуть.

Лохматый в пальто, шапка задом наперед, вернулся в зал, нашел поэта, пытался спорить.

— А-а, вы считаете мой опыт — проехало, так? По старым картам не открывают новых земель?

Поэт исчез, Юрий Иванович стал втолковывать про такси, дескать, разосланы все прикомандированные машины, эта последняя, как добираться — ведь в метро не пустят!

— Кто вы такой? — подозрительно, едко спросил Лохматый.

— Здорово живешь, — ответил Юрий Иванович.

Старик сбросил пальто, подхватил со стола фужер, двинулся к кучке у колонны. Выкаблучивался, опять читал стихи. Юрий Иванович отвел его к своему столику. Там Лохматый говорил о беспредельной красоте их жен, смутил дам взволнованными, молодо звучавшими словами стихов, подливал им вина, возглашая:

— Была друзьям радость, а врагам погибель!

Юрий Иванович с Эрнстом подхватили его под руки, свели вниз, и вновь старик вскинулся перед открытой дверцей такси, свежий воздух его будто заставлял что-то вспомнить.

Погрозил пальцем: «Ушлые ребята», мотнул головой и попер в подъезд.

Юрий Иванович с его шапкой в руке вошел в зал. Он пал духом: везти старика до самого дома означало оставить жену, и неизвестно, станет ли она ждать? Подошел Ногаев, сказал:

— Ваше дело спустить его вниз, остальное беру на себя.

Старик грузно сидел на месте главного, свесив набок черную лохматую голову. Вокруг усаживались: подавали горячее. Юрий Иванович подхватил старика под мышку одной рукой.

— Вы, хрен с горы… Я устал от вас, — проворчал старик.

Юрий Иванович повел по проходу растрепанного старичищу. Старик повалился, его удержали. Ирония, сочувствие ли в глазах? Бежевый, в крупную клетку костюм, яркий шейный платок, молодое лицо. Загар и верхний приглушенный свет скрыли морщины. Сильные руки легко выпрямили старика, передали Юрию Ивановичу.

Лица мелькали на отлете, равнодушные, брезгливые, косящие опасливо глазами. Что он сюда рвался — кипело честолюбие или терзал его вопрос о лестнице, ведущей от земли к небу? Слава его прошла, читают других — и что ему признания людей за столами? Он человек с других широт, пройденных. Держитесь же, старик, выпрямитесь.

Юрий Иванович распахнул дверцу, повернулся: Лохматый откачнулся, и уже стоял лицом к паре в дубленках, которая поднималась по ступеням. Юрий Иванович ухватил его за рукав, говорил что-то про последнюю машину — неубедительно говорил, потерянно. Старик отдернул руку и стал подниматься к дверям вслед за парой — опять сказка про белого бычка! Появились сбоку двое. Первый, в блестящих погонах, крикнул:

— Гражданин Дубровский, немедленно в машину!

Старик замер, вдруг как переломился, стало видно, что у него под широким заношенным пальто худые руки и ноги. Весь сжавшись, он головой вперед нырнул в машину, Юрий Иванович хлопнул по ветловому стеклу: «Эх, пара гнедых!» — и такси не стало. Поднимался из-под ног душный дымок, да над шаром фонаря вились снежинки.

Военный ушел в подъезд, на ходу расстегивая шинель, слегка недовольный, он неправильно произнес фамилию старика, и ему об этом сказали.

Лохматый поди лупит кулаком по колену, клянет: фраера, дешевки.

— Знаешь, кто он? — спросил Юрий Иванович Ногаева.

— Журналы с его романом в свое время дали мне на ночь… а года два назад звонил ему, просил разрешения читать со сцены его рассказ… Госпиталь, тридцатые годы, студент с томом Шекспира в руках… Человек впервые переживает смерть и любовь.

— Это главы из романа… Он надергал из романа четыре рассказа. В том, первом романе ночь в Алма-Ате сороковых годов. С гор стекает остуженный ветер. На перекрестке ударит в тополя, качнутся провода… вспышка, треск, искры хлопьями, помните, наверно? Вспыхнут синим трамвайные рельсы. Хорошо! — выдохнул Юрий Иванович.

Мороженого и кофе они дожидаться не стали. Дошли до «Баррикадной». В вагоне они ехали одни. Жена прислонилась плечом к Юрию Ивановичу, тихо и покорно поглядывала на него. Будто возвращался из долгой трудной командировки, а жена встречала на вокзале, теперь везет домой. Принесет в ванную чистые полотенца, разломит накрахмаленное льняное с вышитой красной монограммой в углу и повесит, а массивное махровое подаст ему в руки и улыбнется ему одному предназначенной улыбкой, отчего на переносице у нее возникает легкая морщинка.

Проверка писем была отсрочена по случаю юбилея. Приняли нового регистратора в отдел писем: молодая женщина, разведенная, окончила журфак МГУ. Худая, с цепкими пальцами в дорогих бабушкиных кольцах. У нее ребенок.

Новенькая заново проверила картотеку, архив — уходила ли она домой?.. Написала отчет для главного, последовало совещание. Были обнаружены карточки с прикрепленными к ним ответами на рукописи, чьи номера и адреса не совпадали с адресами и фамилиями на карточках, а рукописей тех вовсе никаких следов, даже в книгах регистрации. Господи помилуй, подумал Юрий Иванович, неужели новенькая прошерстила книги регистрации за два года, это ведь тысячи и тысячи фамилий? Было ясно, что новенькая через полгода-год выживет бывшего наперсника главного, эссеиста и художника воскресного дня. Что ж, отдел будет в надежных руках.

Зачитывались ответы, местами в самом деле уязвимые — невежливые или написанные под копирку, стереотипные. Ну а что писать, когда писать нечего?

— Надо так отвечать читателям и нашим авторам, — сказал главный, — чтобы не обиделись и вновь писали, мы заинтересованы в увеличении почты. Ведь умели мы писать, помнишь, Юрий Иванович?

Юрий Иванович кивал. Лет пятнадцать назад, в бытность его заведующим отделом литературы, журнал боролся за каждую сотню подписчиков; в областях давали завлекательные подборки в газетах, выступали по телевидению, выпустили рекламную пластинку, а читателям писали проникновенные письма с намеками: если-де подпишете столько-то человек на наш журнал — тридцать? пятьдесят? — сейчас забылось, — так ваш стишок и рассказец… Словом, порадеем, если удачно пройдет обсуждение на редколлегии. Между тем редколлегия мало что решала, как правило, все заворачивала, все подряд рубила под хруст конфетных оберток и журчанье кипяточка из самоварного краника, ибо некогда было крепкому материалу дожидаться редколлегии, и не каждый месяц удавалось ее собрать. Искусство отвечать на письма достигло тогда своих вершин. Рудоля Лапатухин писал ответы по три-четыре страницы — и ничего-ничего притом о самом материале, а больше расспрашивал далекого друга редакции о его трудной жизни. Всей редакцией, писал Рудоля, следим за состоянием Вашего здоровья. Однажды ему прислали анализ мочи. Звали в гости. В какое-то лето Рудоля объехал четырех корреспондентов-пенсионеров: Львов, Крым, еще Полтава, кажется, вернулся с потрясающим количеством гемоглобина и месяца два адаптировался в суровой московской реальности.

Главный шлепал по столу пачечкой регистрационных карточек с кабалистическими знаками, обнаруженными новенькой в ящике стола под чешской бижутерией и заколками предшественницы, и гневно спрашивал: когда кончатся эти безобразия?

Опять аврал, переписывали карточки и ответы на письма, раскладывали по номерам архив. Отдел литературы со своими внештатными консультантами мучился до глубоких потемок: в отдел шла тысячная почта. Юрий Иванович, уходя, заглядывал к ним уже в пальто, с портфелем. Его встречали с намеком, шуткой, была у них такая: «Рукописи, как известно, не звякают». Бумажные развалы на подоконниках, на полках лежали здесь годами, впитали табачный дым, растертую, взбитую в пыль грязь, год за годом приносимую на подошвах; теперь на полу лежали бумажные груды отправленных было в архив писем с приколотыми копиями ответов. Новые ответы переписывались или подправлялись: в первый же день перерегистрации зашел главный и прочитал лежавший сверху в пачке ответ и нашел ответ грубым, вернее, копию ответа. Первый экземпляр ответа год как был получен автором. Главный заявил, что он, конечно, не может помнить того ответа физически, но пропустить такой ответ не мог, вероятно, в тот раз не он, главный, подписывал счет консультанту, и пусть пеняет на себя отдел литературы, если комиссия после проверки в своем отчете процитирует хотя бы одно подобное письмо.

Щипало глаза от смеси бумажных запахов, от едкого неонового света, смешанного с табачным дымом. Хороши же мы в конце дня, думал Юрий Иванович, глядя в лица товарищей. Его мутило, будто он отравился.