— Возвращайся в Москву.

Сын ушел по тропинке вдоль полотна, Юрий Иванович истолок снег, собирая иконки. Поднялся на гору, ходил по кладбищу, вставлял измятые, почерневшие пластинки и закреплял колкими, слабо сидевшими в гнездах гвоздиками. Подобрал вилку, как видно, сын этой вилкой и срывал иконки. Раскровянил руку этой черной от ржавчины вилкой. Прибежал к Гуковым; отогреться не успел, киношники уже оделись и прощались с Ильей и скульптором, шофер сидел в машине. Только в Уваровске, в кухоньке своей тетки, Юрий Иванович отошел после чая с малиной и водкой, укутанный в платок, накрытый старенькой, на овчине, безрукавкой, и тогда заныли ободранные, политые йодом казанки. Тогда-то я прибрел сын; скребся долго, не слышали его, звонок не работал, отключали энергию, что-то с трансформатором. При керосиновой лампе отец с сыном договаривали свой разговор.

— Имущества тебе не оставлю, — сказал Юрий Иванович. — Оставлю Гришу Зотова… Эрнста… Леню… Нравится он тебе?

— Не будет он со мной дружить. На что я ему нужен?

— Будешь друг, да не вдруг. Эрнст говорит, будто связь врач — пациент самая высокая форма человеческой связи. Я другое думаю. Слышал — больше той любви не бывает, когда друг за друга умирает? Дружба признает наше равенство и одновременно наше отличие. В дружбе человек выходит за пределы своих интересов, то есть за пределы своей оболочки… и убеждается, что эгоизм личности не есть фатальное.

При давних наездах в Уваровск молодых Пановых Калерия Петровна и жена Юрия Ивановича невзлюбили друг друга; поклоны жене и детям посылала непременно. На второй день в Уваровске сходили на чай к Калерии Петровне, сходили с ней к Федору Григорьевичу, к Калташовым. В кино ходили вдвоем — Юрий Иванович почувствовал, что она хочет показаться с ним и что сына брать с собой не надо.

Сопровождала его Калерия Петровна при визите к Тихомирову, не спрашивая председателя, хочет ли видеть одного Юрия Ивановича или с ней заодно. Расправила юбку на коленях, как она это делала в классе, выпрямилась и строго оглядела кабинет. Тихомиров попросил чаю для гостей. Устроились в углу за треугольным столиком. За чайком поговорили мирно, местами шутливо и лукаво. Юрий Иванович оговаривался. Дескать, на этот раз он здесь не в командировке. Навещает родню, одноклассников иных, если принимают. Но служба у него такая, хоть в отпуске, а несвободен, вот есть у них такая рубрика «По следам публикации». У меня работа, сходная с твоей, все внимание требованиям трудящихся, отвечал Тихомиров и поигрывал глазами. Стараемся. Как о Федоре Григорьевиче узнала страна и выбрали его две недели назад депутатом областного Совета, дело повернулось. От административного здания откажемся, а будет акушерский корпус у Федора Григорьевича.

Юбилеи — удобный повод мириться с женами. На торжественную часть Юрий Иванович пригласил жену и Эрнста. Доклад главного, приветственные адреса других изданий. Сдозированы патетика и юмор, в речах проникновенный тон перемежался дружескими поддевками. Зал начал уставать. Чествовали журнал известные писатели и артисты.

В перерыв Юрий Иванович отыскал жену в толчее фойе, повел за сцену, там в узкой комнате с зелеными крашеными стенами президиум и несколько зазванных звезд эстрады и кино пили чай, кофе, вино, закусывали бутербродами. Жена увидела наяву и вблизи композитора Таривердиева, поэта Цыбина, Юрия Соломина и его жену, с кем-то из них перемолвилась по поводу марки вина — или эклеров? — что было зачтено в актив Юрию Ивановичу как свидетельство его жизненного успеха, а его жена получила еще один знак качества.

На другой вечер банкет в ресторане Дома архитектора человек на сто сорок. Юрий Иванович усадил жену и Эрнста за столик у стены, здесь было тише: тосты произносились за большим столом, поставленным в центре зала буквой П. Заместитель ответственного секретаря, она была за распорядителя на банкете, пунцовая от беготни и вина, принесла кувшин кинзмараули. За вином посылали в Грузию, оплатили две командировки. Привезли хлорвиниловую канистру кахетинского, а кинзмараули — того меньше. Распорядительница сделала жест из симпатии к Пановым, с женой они были знакомы.

Эрнст повязялся салфеткой, ему золотили ручку — клали маслины, мандарины, он предсказывал нападение хулиганов на одиноких дам по пути с банкета. В красном душистом кинзмараули жена находила вкус миндаля, медовость подвядшей, чуть переспелой вишни. Нитка гранатов загоралась багровым светом, когда жена, откинувшись, оказывалась лицом в полумраке. Кинзмараули пили здесь немногие, это делало вино слаще; ее тщеславие не вызывало сейчас у Юрия Ивановича ни иронии, ни чувства снисходительности. Он был счастлив сегодняшним, полный нежности к знакомому колечку на ее руке, к шелковой ленточке отделки на воротнике-стоечке, касавшемся ее белой полной шеи. Нежность была окрашена чувством вины. Бедна радостями ее жизнь.

После первых тостов в зале началось движение. Жена с притворным равнодушием следила за проходящими парами. Как опасность, Юрий Иванович переживал появление женщины в легком платье, с открытой шеей и руками. Жена могла, наконец, решить, что она просчиталась, надев глухое шерстяное платье.

Юрий Иванович дорожил каждой минутой уединенного сидения в полумраке, где случайное касание их рук вызывало память о зеленом платьице колоколом; в зеленом платьице жена на скамейке в Бауманском саду обняла его впервые, обхватив руками за шею, — или память о ее оголенных руках, поутру в постели подносящих к его лицу затянутого в колготки ребенка.

Два обстоятельства внесли напряжение в давно ожидаемый вечер в Доме архитектора. Первое обстоятельство было связано с пунцовой распорядительницей, она могла спьяну проговориться жене о сумме, внесенной Юрием Ивановичем на банкет за десятерых. То есть он ухнул целиком свой аванс и еще двадцатку подстрелил. И вот что его принудило. К полутора тысячам премиальных за квартал, отданных редакцией на банкет, добавили деньги из директорского фонда, еще какие-то деньги, но вдруг столько набралось гостей полезных, престижных, связанных в разное время с журналом, да все собрались с женами, — что главный вычистил из списка личных друзей и авторов: этих и подряд, и через одного. Юрий Иванович вписал было десятерых от своего отдела, считая и жену, и Эрнста, и Додика, Павлика, Сашу, Лохматого, Ногаева, который написал два превосходных материала для Юрия Ивановича о театре, — как раз на сумму своей квартальной премии. Оставили в списке трех. На имени каждого из прочих семи в его списке можно было сейчас подорваться, как на мине, — ведь Юрий Иванович не пригласил сюда ни тещу, ни начальника жены. Востроносенькую она не любит, Ногаева не знает, Рудолю Лапатухина не терпит с той давней поры, когда после развода тот повадился таскаться к Пановым завтракать, и т. д.

Второе обстоятельство явилось в образе хмельного Лохматого. Старик втиснулся на чужое место на перекладине П-образного стола, шумно заявлял о себе речами. Главный позвал завотделом литературы и велел старика увести. Завотделом литературы, дыша в ухо Юрию Ивановичу смесью запахов вина, табака и чесночного соуса, с ехидством передал требование главного. «Иначе он тебя побреет в понедельник». Делать было нечего: деньги за Лохматого внес Юрий Иванович, узнав, что и старика вычистили из списка.

Юрий Иванович взял у Эрнста десятку, оделся и пригнал к подъезду такси, пойманное на Садовом кольце.

Старик, стоя над головами главного и его жены, говорил — высокий, в черной паре. В расстегнутом вороте белой рубахи колышутся складки шеи, дряхлой и могучей одновременно. В большой руке фужер с вином, оббитый рукав сорочки накрахмален, сплющен прессом в прачечной, лохмушки торчат гребенкой. Кто-то из сидящих здесь прочел стихи об Александре Македонском, понял Юрий Иванович, старик кипит, оспаривает их.

— Да, товарищи, — говорил старик. — По мнению историков, абсолютный диктатор древнего мира имел возможность править делами империи не более трех-четырех лет. Дальше он терял все, так как у него отказывались служить органы чувств, оставались только советники. И дальше начинался расход средств истории вследствие разных глупостей, толкающих разумных людей тоже совершать глупости. Ведь нет в сущности силы, которая могла бы противостоять авторитету власти. Советники приобретают всесильность. Они поставляют сведения своему господину с поправочным коэффициентом, который кончается тем, что все приобретает обратное значение… — старик, запрокинувшись, стал пить из фужера, его кадык ходил в складках как дышло.

— Тост был произнесен — выпьем! — сказал главный, чокаясь с соседом слева, также главным редактором, и говоря: — Не шибко, конечно, мы сработали, старик, уж вы-то свой юбилей с размахом…

Тут главный вынужден был замолчать. Блеснув стальным ободком очков, он бросил на Юрия Ивановича быстрый подстегивающий взгляд, а затем поднял лицо, уже доброжелательное, слушал.

— …Советники, — продолжал Лохматый, — то есть информаторы доносят Нерону или Ивану Грозному, что каждое его решение дает громадный эффект. А раз это так, даются новые решения. А на поверку эффект-то был, но эффект не созидания, а разрухи, развала всего и вся. Подложная информация дает неверные посылки и решения. Это неизбежно, так как ложь стимулируется ложью…

Лохматый, известный здесь большинству своим романом, своей судьбой, будучи носителем истин, оплаченных его опытом, своим присутствием требовал от людей за столами чего-то непосильного для них. Между тем люди за столами честно зарабатывали свой хлеб, не воровали и не убивали, несли терпеливо бремя жизненных обязательств, то есть жили, как они справедливо считали, трудной жизнью.