Вдруг Додик Коган, сын зубного врача из горполиклиники, доставал скрипку из оббитого футляра. Играл он всякое, ходившее тогда у них, полублатное вроде «Жареные гвоздики и шурум-бурум», и одессщину вроде «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской», и неизменно любимую в кружке «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту „Жаннета“ поправляла такелаж», и напетую Лохматым — он, бывало, заходил за Калерией Петровной — «На острове Таити жил негр Тики-Мити с женою Мекеке». Скользил смычок, деревянный ящичек с четырьмя струнами пел про дальние края, в эти мгновенья все любили друг друга, чувствовали свое родство, соединялись под всхлипы скрипки в парении над пространствами своего будущего. В парении, сквозь девичье лицо небесной красоты, как сквозь рассеянное облако, наплывает чужой материк с его неясными очертаниями; от названий городов: Венеция, Самарканд, Одесса — щемит сердце, и хочется плакать, карты с извивами границ, с пружинами хребтов зовут, обещают так же, как обещают впервые увиденный в руках инженера-путейца серебряный подстаканник с надписью: «Папѣ — Таличка 25 мая 1915 г.» Так же, как обещает спиннинг, впервые увиденное орудие с лакированным удилищем, туго примотанными колечками и хромированной катушкой, затем с трепетом принятое из рук отпускника, служащего нашего посольства в Токио, — обещают не обладание, а новое знание о мире: кто она, Таличка? Что с ней? И прорыв в будущее — жизнь обещает тебе Токио, такое немыслимо далекое, что его вроде и нету. Как они любили Додика, тогда у него были прозвища До или же Задрыга. Присев на парте, он остреньким подбородком прижимал к плечу скрипку. Лицо отрешенное, он не видит, и лишь когда щипком извлечет озорной звук и взвизгнут струны под смычком и кто-нибудь вскочит в восторге, дрогнут его нежные девичьи ресницы. Он любил всех их за эти мгновения. Равнодушный к географическим картам, Додик прибегал вечерами в школу, срываясь с уроков скрипки, терпя от отца, которому не под силу было платить за частные уроки: он кормил пятерых своей бор-машинкой, и терпя от гневливого старикашки, единственного в Уваровске учителя по скрипке, больно тыкавшего Додика кулачком.
События середины зимы вовсе отодвинули Юрия Ивановича от всего того, что составляет жизнь подростка, от деда. Бывая у него, он рассеянно кивал, кивал; дед торопился говорить с ним, а он ловил из-за стенки голос Калерии Петровны и всякий раз угадывал приближение ее ухода. У него развилось звериное чутье, он чувствовал ее приближение затылком, сквозь стены.
А события середины зимы были таковы: увольнение Калерии Петровны из школы, приезд ее сестры Веры Петровны, быстрое и жадное сближение Веры Петровны и Лохматого, их бессильное старание скрыть происходящее, шальные глаза и бледные руки, и затем вконец сокрушившее Калерию Петровну бегство Лохматого в Москву вслед за ее сестрой. Все это произошло за неделю с лишним; в понедельник Калерию Петровну вызвал директор школы, сидевшая в его сумрачном кабинетике инспектор районо вынула из портфеля рукописную карту архипелага Табра. Десятка полтора островов с испанскими названиями, картинные изображения селений, гор, лесов, портов. По акварели штрихи тушью.
— Карта была заперта в моем шкафу в учительской, — сказала Калерия Петровна. — Каким образом она попала к вам в руки?
— Как раз этот вопрос я хотела задать вам, — ответила инспектор с заметным ехидством. — Где вы взяли карту?
Калерия Петровна не могла сказать, что карту нарисовал Лохматый, ведь в нем причина. Директор отступил бы, если б инспектор заговорила о моральном разложении преподавателя географии.
— О происхождении карты сказано в описании… — Калерия Петровна указала в нижнюю часть карты. Там на океанских волнах лежал полуразвернутый лист, свесив на шнурке золотую печать. Текст на листе начинался с описания новооткрытого архипелага анонимным автором XVI века (был выпущен с корабля голубь, не вернулся и т. д.), сообщалось об извержении вулканов, вынудившем испанцев покинуть архипелаг и о капитане XVIII века по имени Мигель Молинос, скупившем все карты архипелага Табра и портоланы — морские навигационные карты, чтобы другие не нашли путь к архипелагу, и отплывшем затем на архипелаг.
— Обучаете наших детей по картам колонизаторов, — заключила инспектор. — Сигнализирует родительский актив. Не тому учите. Говорить нам больше не о чем, я так считаю.
Родительский актив, поняла Калерия Петровна, это Тихомиров, руководитель духового оркестра. Его племянник, потянувшись за командой «Весты», стал ходить в географический кружок и был высмеян: путал континент с контингентом, реку Тигр называл рекой Лев, — высмеян с безоглядной жестокостью отрочества.
Директор школы не пытался защищать Калерию Петровну. За позицией районо просвечивали ее связь с Лохматым на виду у города и один прошлогодний случай. Леня Муругов, член географического кружка и ученик 7 Б класса, а именно там Калерия Петровна была классной руководительницей, от избытка радости свистнул на торжественной линейке. Тогда директор ходил к ушному и брал бюллетень, районо затаилось и теперь, дождавшись случая, убирало Калерию Петровну за грубую ошибку.
В тот же день по пути в больничку Юрий Иванович узнал о разговоре в кабинете директора школы и об авторстве Лохматого; Табра, оказалось, это перевернутое Арбат, такое место в Москве.
Юрий Иванович с Гришей и с Леней пришли в кабинетик к директору школы с заявлением, что карту архипелага изготовили они сообща, что называется, купили Калерию Петровну. Директор, не подымая глаз — должно быть, при взгляде на свистуна Муругова у него к глазам приливала черная вода, ответил, что он не верит их россказням. Юрий Иванович настаивал, выталкивая слова пересохшим ртом. В таком случае ребятам будет предложено, сказал директор, по первому требованию повторить карту архипелага.
Друзья тут же с большой перемены, не отпрашиваясь, убрались в город. Вошли через служебный вход в Зимний кинотеатр, темный, гулкий, как пустой сеновал, в те времена в будни сеансы были только вечерами. Ошеломленные его дневной доступностью, ребята выбрались на свет открытой двери. В комнатке на фанерном щите стоял Лохматый, из-под его валенка виднелся воротник эсэсовского мундира, а дальше на поверхности щита лежал глаз, будто камень. Поразили огромные валенки Лохматого, купленные по списании у деповского работяги: мятые, испятнанные голенища, черные, пропитанные деповской грязью подошвы. Круглые следы, настолько валенки были бесформенны, как шашки, темнели на поле щита, расчерченном на клетки. Лохматый отказал им: назвались авторами карты архипелага — делайте карту сами. Из-за банок на подоконнике тянуло свирепым зимним холодом, ребята в своих пальтишках жались к противоположной, фанерной стене. Холод смешивался с сладковато-тошнотворными запахами красок.
Уступив, на обрывке оберточной бумаги Лохматый испанскими буквами написал названия арбатских переулков: Серебряный, Спасо-Песковский, Плотников. Время от времени запускал пятерню в свои кущи. Его мясистый нос толчками гнал пар. Лохматый вспоминал, названия каких арбатских переулков он переделал в названия островов. Затем одни на своих картах повесят латинские слова над островами архипелага, другие обрамят словами изгибы береговой линии, изображенной с преувеличенными подробностями. Да, у ребят окажется три карты — не умевший рисовать Леня позвал на помощь Васю Сизова — и каждая карта напоминала плохо выкрашенный забор. Ребята не сойдутся в подробностях и даже в количестве островов. Можно было позволить корявое исполнение, заранее было определено, что ребята покажут директору как бы черновики карты архипелага, вынутой неведомым образом из шкафа Калерии Петровны, — но разночтений-то позволить нельзя. Вздорными они выказали себя, глупыми, каждый упрямо мазюкал свое. Юрий Иванович до полуночи проводил у Сизовых, у них детям все позволялось, намял, истер колени, ползая по полу вокруг листа.
Не потребовали их с черновиками карт — автором карты архипелага объявил себя Федор Григорьевич. Сделали вид, что поверили. Участник революции, в музее висят его мандаты, написанные через ять, с фитой, в двадцатые — тридцатые годы — работник Комиссариата здравоохранения, первым применил скальпель в Уваровском районе. Знали о его коллекции карт. Вышло для всех удобное заявление, приказ об увольнении Калерии Петровны «за несоответствие» отменили. Она выслушала директора равнодушно. Калерия Петровна жила в полубезумье, Лохматый забыл о ней, исчез, вернулся к старикашке скрипачу, где снимал комнату, ускользала с утра Вера Петровна, затем вовсе не явилась ночевать; в подобном состоянии женщины в прошлом бежали к знахарке, после подсыпали возлюбленному в питье отсушки-присушки, а разлучнице — яд.
Калерия Петровна предчувствовала беду еще там, на перроне, когда из вагона птицей выпорхнула Вера Петровна, вызванная в помощь, ведь по увольнении Калерия Петровна лишалась казенной квартиры в итээровском доме — и куда ей тогда с больным отцом? Там, на перроне, Юрий Иванович, позванный встречать сестру Калерии Петровны, чутьем ревнивца угадал готовность Лохматого сдаться москвичке. Она подняла лицо, наслаждаясь уколами сухих искристых снежинок. Беличья шубка распахнута, под ней воздушное платьице из крепдешина. Встречавшие смотрели на блестящую гладкую ленту, свисавшую с полы ее шубки. Станционный репродуктор пел голосами Эдит и Леонида Утесовых: «Что сказать вам, москвичи, на прощанье, чем наградить мне ваше вниманье». Москвичка рассмеялась, легко и беспечно, по-девчоночьи, ей и было-то тогда двадцать один год, и пошла, не оглядываясь, постукивая каблуками своих фетровых ботиков, подбрасывая коленями полы своей душистой шубки, так что лента вспархивала. Встречавшие, заколевшие, поспешно двинулись за ней вдоль железных коробок вагонов, дышавших стужей, с очерченным куржаком оконными вкладышами. Догнав сестру, Калерия Петровна нагнулась, поймала ленту, сунула сестре в руку: застегнись! Тогда Юрий Иванович понял назначение ленты. Вера Петровна оттолкнула руку сестры: ничуть не холодно! — оглянулась на отставшего Лохматого. Может быть, вовсе он не был ошеломлен сходством сестер, а стыдился своих валенок, бесформенных, захватанных мазутными ручищами. Купленных у деповского работяги. Или неудержимо, до темени в глазах, его потянуло в Москву, в чуждую, забытую тишину концертного зала, где на освещенной сцене усаживается пианист, движением рук назад расправляя и укладывая фалды фрака. Миг сидит неподвижно, затем выбрасывает руки, так что из колец манжет далеко выдвигаются кисти, сухие, как птичьи лапы.