Тут дали областной город.

— Мы согласны в октябре взять ансамбль «Веселый лайнер», — говорила она, глядя, как у магазина через улицу возчик в сером халате мечет в окно лотки с хлебом. — Что значит, долго думали, поезд ушел? У нас трудный район, так пусть люди качественно отдохнут. — Собеседница сбавила на полтона, и Антонина Сергеевна заговорила мирно: — Вы требуете полный сбор, стало быть, нам надо взять у руководителей хозяйств гарантийные письма — так чего же не понять?.. Чего мне записывать, если афиша у них своя. Да, и филармонию помню, и имя руководителя — Роман Ногаев, так?

Тогда ли ночью на Басманной, позже ли открылось ей, что недобрая сила, погнавшая отца в Москву, — не изжитое, не наследство отцовой матери, старушонки в заколотой под подбородком шали. Неужели, думала Антонина Сергеевна, это вечное, присущее человеку — охота к неволе?

Юрий Иванович вышел из бани с Сашей Албычевым и с Павлом Хлебниковым, называемым друзьями по-уваровски Павелко или Павликом.

— Опротивели мне мои сектанты, — сказал Павлик. После долгих мытарств он защитил диссертацию о сектантах и теперь распечатывал ее в виде статеек в надежде перебраться в учебный институт и получить доцента. — Я бы написал вдохновенно о роли и месте провинциалов в эволюции римского общества и принципата. О Галле, о Таците… Он тоже родом из Нарбонской Галлии… как и Агрикола, тесть Тацита. Сделали в Риме карьеру, помогали землякам. Саше вот повезло, он будет при Грише. А нам как было тут пробиться без помощи? — Павлик показал в глубь улицы. Там темнели темные шары людских скоплений на трамвайных остановках и возле овощных ларьков, чьи темные зевы были набиты плодами далеких отсюда полей и садов. Набегал трамвай, наполняя улицу гулом, как железную трубу. — Ни Агриколы, ни капитана де Тревиля.

— Мы соединены так, как не соединяет ни нужда, ни профессия, ни наследство, — сказал Юрий Иванович. — Дружба с детских лет!

— Память гаснет, — возразил Саша.

— Но ведь память такое, что противостоит смерти! — Юрий Иванович устыдился своей пылкости.

Простившись с друзьями, он прошел сквозь скопление возле пивного павильона, оно состояло из групп в два-три человека. В середине скопления Юрия Ивановича приветствовали вскинутыми руками, а с краю, из-под деревьев, окликнул приятель Рудольф Лапатухин. Юрий Иванович отмахивался. Был здесь один свой, из журнальных редакций; был киносценарист, автор единственного фильма, поставленного лет пятнадцать назад: тогда щеголь, гордость ВГИКа, а ныне угасавший после двух резекций желудка; был однокурсник Юрия Ивановича, человек из горемычного племени, добывающего пропитание писаньем материалов на радио, сбежавший с утра пораньше из дому, чтобы не слышать попреков тещи.

Между тем он повернул на узкую мощеную улицу, мысли его сменились. Оставалось пройти квартал до журнального корпуса, Юрий Иванович с его севшим в последние годы зрением угадывал зеленые комья растений в широких торцевых окнах. Навстречу шел чернобородый человек с большой папкой через плечо, такие носят художники. Он отступил под свисающие ветви, пропуская Юрия Ивановича, в тот же миг между ними проскользнула девушка, выбросив вперед сумку на длинном ремне, обвеяв запахом разгоряченного тела и духов. Юрий Иванович знал девушку, чернобородого, согнутого старика с палкой, встреченного за три улицы отсюда, и они знали его в лицо — примелькались в буфетах, на этажах. Мощеная улочка была преддверием редакционных этажей, преддверием, выдвинутым в восьмимиллионный город. Здесь день-деньской двигались во встречных направлениях студенты со своими первыми статейками, подтянутые мужчины в дорогих кожаных куртках, должных свидетельствовать об их жизненных успехах, — трудяги, кормильцы, обегающие с утра редакции; старцы с заискивающими глазами, с обкатанными с пятидесятых годов устными рассказами о встречах с великими; женщины, честолюбивые дурнушки, в их походке была решимость пробиться в издательские планы, на журнальные полосы, прокормиться своим трудом; здесь пролетали красивые, как птицы, женщины, в чьих подкрашенных глазах, во взлетающих юбках с оборками, в игре бижутерии читалось желание доказать принадлежность к миру мысли, вернисажей; разминуясь, поднимут друг на друга глаза или идут следом, глядя в затылок другому. Чтобы затем, покружив в гладком, как чаша сепаратора, вестибюле издательства — от вахтера к дверям лифта, оттуда мимо гардероба, где блестят в пустоте крючки, — задержаться возле стеклянного, наполненного книжной и журнальной продукцией киоска. Оглядеть обложки, под которыми сброшюрованы листы с их проблемными очерками, ямбы, верлибры, экологические статьи, рассказы и чертежи катамаранов для юных моделистов-конструкторов. Оглядеть каждый раз со смущением, невесело, дивясь ли тому, что под обложки заключены их вымыслы, события души, обращение к погибшему на фронте отцу, судьба высмотренного в командировке выпускника СПТУ или судьба бабушки, ныне где-нибудь на Зацепе сидящей у круглого стола, застланного бархатной, в проплешинах скатертью.

Но щелкнет кнопка в стене, и вспыхнет над ней планка, все бросятся на щелчок, столпятся, а затем ринутся в зеркальное нутро лифта.

На этажах они разойдутся по гладким, отсвечивающим, будто дуло, коридорам, отличным только табличками на дверях. Их повертит в отделах десятков различных журналов, вновь подвешенный на троссах ящик соберет и спустит вниз. Ненадолго они смешаются в улочке-преддверии. Разнесут их собственные ноги. Автобусы с горячими от солнца дерматиновыми сиденьями. Сплотки электрических вагонов с ветром, с визгом токоприемника по контактному рельсу бегущие от одной подземной станции к другой, куда по косо падающим стволам спускаются людские потоки.

У себя в комнатке на одиннадцатом этаже Юрий Иванович посидел, привалившись к стене. Стена подрагивала: на первых этажах, в подошве двадцатиэтажной башни, типографские машины гнали миллионные тиражи.

Зазвонил телефон. Пошло, поехало, покатилось!

Телефон пускал редкие, густые трели. Звонил мужчина, не любитель говорить, скучный, с тяжелым нравом. Так же вероятно, что нрав ни при чем, звонить в редакцию для него дело непривычное. В том и другом случае разговор укладывается в точный вопрос — ответ, знал Юрий Иванович. Дойный аппарат, так он называл свой телефон, за годы сотрудничества выработал способность получать информацию о человеке на том конце провода — по дыханию в мембрану или по тому, как человек вертел диск или вдавливал кнопку, еще ли как — тут была закрытая для людей жизнь гигантской грибницы телефонной сети, а затем телефон своим звонком моделировал собеседника. Юрий Иванович угадывал звонки автора-новичка и нахрапистого профессионала, зубами вырывавшего место в номере, звонки жены и детей, и главного редактора, и сукиного сына, что с придыханием сообщает о посланной им жалобе в высокие инстанции, и звонки друзей, их жен, и какого-нибудь полузабытого приятеля, трижды подводившего, он просит командировку в Краснодарский край, тащится туда с семейством в отпуск, ясное дело, подведет в четвертый раз, напишет зелепуху, отписку. С легкостью Юрий Иванович угадывал в треньканье телефона настойчивое требование и припасенную угрозу, нудеж, как будто бесцельный, а на самом деле имеющий цель сбросить на другого тягостное состояние. Но удивительное дело, не всегда угадывал звонок друга, этакий знак без особого вроде смысла: чего пропал, или: улетаю в командировку. Телефон, таким образом, предупреждал не о цели звонка, а о средстве, какое применят против Юрия Ивановича, заставляя сделать нужное им. Юрий Иванович до сих пор не решил, стал ли телефон, этот набор катушек и проводков, заключенный в пластмассовый корпус, союзником и щадит его, предупреждая. Или же глумится над Юрием Ивановичем, одобряя превращение потока слов, пропускаемых ежедневно через его начинку, в некую присоску, щупалец, через которую город высасывает из Юрия Ивановича жизненные силы, и всем своим телефонным существом дожидается дня, когда от Юрия Ивановича останется оболочка с усиками и ободком золотого кольца на бескровном пальце.

Юрий Иванович дописал фразу, снял трубку, и вовремя, последний звонок был утяжелен негодованием. Звонил с вокзала архитектор из сибирского городка, спрашивал, состоится ли «круглый стол». Да, в три часа, как назначено, отвечал Юрий Иванович и стал было объяснять, как проехать.

Шел одиннадцатый час, в коридоре захлопали двери, застучали каблучки. Сыпались звонки, телефонный аппарат соединял Юрия Ивановича с городом, время от времени побрякивая и похрустывая своей начинкой, что означало у него расположение к Юрию Ивановичу: жаловался на здоровье, дескать, тут болит и там болит, а работаем не хуже молодых, так приучены.

В начале первого телефон зазвонил несмело. Трелька заканчивалась легким всхлипом. Звонила женщина, будет просить. Определенно не участница «круглого стола», эти просить не станут, к одной из них, из Миннефтепрома, Юрий Иванович ездил с поклоном. Звал на сегодняшний «круглый стол», она вволю покуражилась; и другая дама, из Минэлектротехпрома, попила из него кровушки, сама не шла и никого из отдела не пускала.

Всхлипы в конце телефонных трелек стали протяжнее, а внутри их будто лопались пузырьки. Женщина станет просить и плакать при том. Юрий Иванович снял трубку, подумав в которой раз, что, не вступи он в особые отношения с издательскими телефонистами, при случае — уход в отпуск, скажем, — аппарат был бы сменен: модель устарела, корпус расколот и скреплен изолентой. Но уступка телефонистам была бы предательством, в том случае, само собой, если аппарат стал союзником. Да, обрыдл ему Юрий Иванович за двенадцать лет, все-то ему было известно о нем, наслушался вранья, жалких слов попятной, его технический разум презирал Юрия Ивановича за неумение отстоять себя, проводят на мякине, пользуют так и сяк. Да, не могло его техническое существо не сочувствовать, больше того, не сострадать Юрию Ивановичу. Тысячи одиноких часов они пробыли здесь в угловой комнатке, когда огромное редакционное здание становится гулким, как пустой сеновал, из глубины опустевшей улицы доносится повизгивание и стук трамвая, а в комнатке обостряется запах лежалой бумаги и перекисшего табачного дыма, когда день прошел в суете: звонки, посетители, а теперь сиди, добивай к завтрашнему материал; или нет сил ехать в набитом вагоне метро и пережидаешь; или когда не хочется домой; или, бывало, жена утром вынула ключи из кармана у Юрия Ивановича, тем самым без слов выставив его, а к друзьям не пойдешь, всяк нагружен своим, и оказывается, что за тридцать лет жизни в огромном городе ты отвоевал лишь эту угловую комнатку, да и из нее в одиннадцать часов попросит вахтер. И если вдруг позвонит друг, не глумливый хохоток в конце телефонной трельки, а полная гласная, что потом долго, радостно звонит в ушах…