Глава первая

Голубой глаз

Эсме забралась на высокую кровать матери и уселась на колени рядом с ней. Волосы Мэб были заплетены в длинную косу, обвивавшей ей шею на манер змеи. Она спала и, судя по подрагивающим белым векам, видела какой‑то сон. Эсме потянулась рукой к материнскому плечу, но застыла в нерешительности. Она терпеть не могла будить мать, если той не снился один из ее кошмаров. Мэб часто мучили кошмары, и она почти не отдыхала во время сна. Столько ночей и утр она просыпалась с криком, и Эсме успокаивала ее, как будто она была матерью, а Мэб ребенком.

И в самом деле, когда Эсме почти выросла, их было трудно с первого взгляда отличить друг от друга. Они были так похожи, и Мэб была так молода. Обе невысокого роста и с длинными‑предлинными волосами, рыжими как хурма. Они одинаково смеялись и двигались одинаково, и думали они тоже одинаково, словно между ними летала бабочка, которая носила идеи от одного разума к другому на своих лапках, как пыльцу. Но кошмары они не делили. Эсме не знала что снилось матери. Мэб никогда не рассказывала, как и не рассказывала о своей жизни до рождения Эсме.

Она сказала только, что сирота. Эсме даже не знала, на каком языке говорила мать, только то, что она выучила английский, когда Эсме была еще маленькой. Ее акцент казался пикантной специей, и всякий раз, когда она заговаривала в магазинах или в театрах с мужчинами, Эсме казалось, что они готовы были пить слова прямо с губ молодой женщины. Как же они на нее смотрели! Но Мэб смотрела на них так, что у тех пересыхало во рту. В ее жизни не было места для мужчин, вообще ни для кого, кроме Эсме. Были только они вдвоем. Так было всегда.

Эсме нежно коснулась плеча матери и прошептала:

— Мама…

Мэб проснулась с криком, с округлившимися от ужаса глазами. Женщина резко села.

— Это всего лишь я, — нежно произнесла Эсме.

— Эсме, — сказала Мэб, повалившись обратно на подушки. — Я… Мне снился сон.

— Я знаю, мама.

— Уже поздно? Я проспала допоздна?

— Нет, только рассвело.

— О, тогда в чем дело, дорогая? — пробормотала Мэб. — Что‑то случилось?

Эсме тихим голосом ответила:

— Мама, мой глаз. Что‑то случилось с моим глазом.

Мэб приподнялась на локте и развернула Эсме к окну, чтобы получше разглядеть. Она сонно улыбалась. Ее пальцы были нежны. Они ласково прикоснулись к коже девочки, но когда тусклый свет упал на голубой глаз дочери, мать отшатнулась в ужасе и сдавленно вскрикнула.

— Аяождя! — сорвалось с ее губ, и ее прекрасное лицо искривилось в оскале.

Эсме в шоке отпрянула и свалилась с высокой кровати, в следствие чего больно ударилась локтем об пол. Мэб спрыгнула рядом с ней. Эсме почувствовала, как коса ее матери хлыстом ударила девочку по щеке.

— Мама! — вскрикнула она, резко отвернувшись.

Мать схватила дочь за плечи, ее ногти впились в кожу Эсме как когти. Лицо женщины побелело, его перекосило от свирепости. Она буравила взглядом голубой глаз дочери и прерывисто шептала что‑то на языке, который казалось был соткан из проклятий.

— Друдж дрегвантом! Тбаешавант эн утем нил! — Она выплевывала слова, как яд, а Эсме могла только разевать рот, ошеломленная тем, как изменилась ее мать.

— Что случилось? — задыхаясь, спросила она.

— Друдж аяождя! — выкрикнула Мэб. Эсме попыталась отвернуться, но мать схватила дочь за подбородок и резко придвинула его ближе. Ее лицо оказалось так близко к лицу Эсме. Ее карие глаза казались полностью черными из‑за расширенных зрачков, когда она смотрела в голубой глаз Эсме.

— Животные! Ублюдки! — гортанно всхлипывая, выкрикнула мать. — Убирайтесь из нее!

Эсме тоже заплакала.

— Мама! Проснись, пожалуйста! — взмолилась она, думая, что мама все еще прибывает во власти кошмара. — Это я! — И она повторяла это снова и снова. — Это я! Это я!

Мэб моргнула. В ее глазах все еще бушевала ярость, но черты лица постепенно разглаживались и пальцы ослабили свою хватку на плече и подбородке девочки. Грудь девочки тяжело вздымалась.

— Эсме? — прошептала она. — Это правда ты? Только ты? Ты уверена?

Эсме, рыдая, кивнула, и несколько мгновений они смотрели друг на друга, будто незнакомцы. Затем Мэб обняла дочь и прижала к себе, баюкая и шепча:

— Мне так жаль, дорогая. Прости, что напугала тебя, — и они обе заплакали, и плакали, пока слезу не иссякли.

— Что это, мама? — прошептала Эсме. — Что я сделала?

— Ты ничего не сделала, дорогая. Это не с тобой я разговаривала.

— Тогда… с кем? — Эсме села на кровать и подняла взгляд на мать.

Вновь увидев голубой глаз, Мэб вздрогнула и прошептала:

— Аво афритим. Благослови и защити нас. — Ее губы и щеки были бескровными, белыми как бумага, когда она сказала Эсме: — Дорогая, прикрой свой глаз. Они могут… воспользоваться им.

Эсме подняла руку и накрыла ладонью глаз:

— Воспользоваться?

— С тобой кто‑нибудь говорил, Эсме? Кто‑то смотрел тебе в глаза и заставлял смотреть в ответ?

— Что? — переспросила Эсме. Она почти все время проводила в компании матери. — Нет.

— Ты видела одноглазых птиц?

— Одноглазых птиц? — переспросила Эсме. У нее заныло сердце при воспоминании злосчастной поездки на море, когда она была еще ребенком. На пляже мать увидела одноглазую чайку и словно обезумела. Она с криками прогнала птицу с пляжа, и всю дорогу обратно в Лондон на поезде, крепко прижимала Эсме к себе как куклу.

— Что угодно одноглазое. Ворону, голубя, кошку, — продолжала Мэб.

Эсме вновь покачала головой.

— Что‑нибудь случилось, что‑нибудь странное?

— Странное? — спросила Эсме с непривычной горечью в голосе. — Да вся наша жизнь странная!

Она даже не осознавала насколько долго была столь замкнутой и нереальной их жизнь. Только они вдвоем в сотворенном ими мирке. Вокруг них гудел огромный город, ревели моторы и шумели голоса, но они держались особняком. У них не было ни друзей, ни семьи, и они даже не открывали дверь, когда стучали соседи.

Однако, если они не знали никого в этом городе, кто‑то, живущий, где‑то там, в клокочущем мире знал их, потому что кто‑то присылал им бриллианты. Их присылали по почте, конвертами авиапочты без обратного адреса. Мэб держала их в солонке, и каждые пару недель они брали Схрон и шли на Хэттон Гарден, стучали в заднюю дверь ювелирного магазина, где продавали один или два женщине с губами похожими на чернослив. Они называли эти поездки «бриллиантовыми днями», а потом ходили в маленькие аккуратные магазинчики за артишоками и вишнями, розовыми коробочками пахлавы, книгами и нотами, жемчужными пуговицами и нитками для вышивания и длинами старинными кружевами.

Все это было странным и в то же время совершенно обыденным! Была ли странность в том, что Эсме ни разу не посетила школу, или парикмахерскую, или что она никогда не была у врача? Это Мэб научила ее читать, считать и играть на скрипке, и Мэб подстригала ей волосы, а что касается докторов, так никто из них никогда не болел. Они каждые день пили чай с лечебными травами заваренный Мэб, и он заменял им любые микстуры. Несколько месяцев назад, когда у Эксме началась менструация, мать узнав об этом, побледнела и заплакала, поэтому Эсме, испугавшись, решила, что она должно быть умирает, но Мэб сразу же объяснила, значение этого — что Эсме больше не ребенок. Что она может дать потомство. Она говорила об этом как о размножении животных. В ту же ночь матери снились ужасные кошмары, и она перебудила весь дом своим криком.

И в ту же ночь, когда крики матери разбудили и ее, Эсме показалось, что она увидела мужчину на церковном шпиле через дорогу. Похоже мужчина смотрел прямо в их окно. У нее сжалось сердце от страха. Но когда она вновь выглянула в окно, там никого не было.

В тот день и ночь, кровотечение и крики, что‑то нарушили в душевном покое Эсме, исказили. Словно картина, которая преспокойно висела себе на стене ни один год, неожиданно перекосилась. Ей нравилась та жизнь, что она вела с матерью. Она была прекрасна. Порой ей казалось, что их сосуществование было подражанием сказкам, описанных в их любимых книгах с золотым обрезом, которые они так лелеяли. Они шили себе одежду из бархата и шелка, устраивали пикники, в помещении или на улице, и танцевали на крыше, прорезая своими телами проходы в тумане. Они вышивали гобелены собственного дизайна, сплетали бесконечные мелодии на скрипках, каждый месяц рисовали лик луны, и ходили в театр столько, сколько хотели (на прошлой неделе каждый вечер, наслаждаясь «Лебединым озером» снова и снова). Сама Эсме танцевала, как фея, лазила по деревьям, как белка, и застывала статуей, когда птицы в парке усаживались на нее. Мать научила ее всему этому, и много лет этого было достаточно. Но она больше не была маленькой девочкой, и она начала улавливать намеки и отблески другого мира за пределами ее красивой маленькой жизни, наполненной специями, поэзией и незнакомцами.

Уже дважды мальчик из цветочного магазина улыбнулся ей, и оба раза его лицо покраснело, и когда он стоял за ней в очереди в пекарню на прошлой неделе, он осторожно взял ее длинную косу в руку, думая, что она этого не почувствует, но она почувствовала. Она не обернулась, но покраснела и запиналась, пока заказывала пирожные. Она ушла в спешке, воображая, что до сих пор чувствует его прикосновение к волосам и покалывание кожи на затылке от этого ощущения. Она даже не знала его имени. Она вообще не знала никаких имен.

— Что с нами не так? — требовала она ответа от матери. — Почему мы такие странные? Почему у нас нет друзей? Почему у нас нет семьи?

— Я знаю, что наша жизнь… отличается от жизни других людей. Я просто… — заикаясь, произнесла Мэб. — Дорогая, я просто не знала, как это делается. Я старалась, как могу!

— Что ты несешь? — в отчаяние выкрикнула Эсме. Вот так впервые смятение вырвалось наружу, совершенно не свойственное ее спокойной тихой натуре, и потому саму ее ошеломило. — Ты не знала как это делать? Жить?