— Да! Не знала! Мне пришлось всему учиться, после твоего рождения, Эсме. Как перейти улицу, включить кран и зажечь спичку? Как завязать шнурки на ботинках? Как пользоваться деньгами? — Она глубоко, неровно вздохнула, явно в чем‑то сомневаясь, все же решилась сказать: — И я научилась смотреть на людей не боясь, что они войдут через глаза в мое тело, надев его на себя как костюм, заткнув мое сознание в тени моей души! — Ее голос дрогнул, она была на грани истерики. Эсме смотрела на нее во все глаза, сбитая с толку только что услышанным. Она знала: что бы ни произошло и не происходит сейчас, их маленькая милая жизнь, которую она всегда знала, подходит к концу. Начиналось что‑то новое.

— Мама, о чем ты говоришь? — спросила она, уже ласковее. Она сидела на коленях, ее распущенные волосы рассыпались по полу вокруг нее и в лучах рассвета, очень напоминали кровь. В своей белой ночной рубашке она выглядела очень юной и очень хрупкой, Мэб протянула руку и сжала пальцы дочери.

— Эсме, ты не видела ничего… — начала было она нервно, но голос сорвался, она сглотнула и предприняла еще одну попытку: — Ты случайно не видела или может быть слышала… волков?

И Эсме сразу вспомнила волчью песню, непонятно откуда взявшуюся, предшествующую рассвету, и вызвавшая чувство эйфории, которое не отпускало. Даже воспоминания о той песне звучали в ней крещендо в завершении симфонии и вынуждали учащенно биться сердце. Ее глаза округлились, она кивнула.

— Сегодня утром, — сказала она. — Это меня и разбудило.

Веки Мэб затрепетали, словно она вот‑вот потеряет сознание. Она оперлась одной рукой на пол для устойчивости, тяжело дыша.

— Нет, о нет, — запричитала она. — Они нашли нас. — Она неожиданно поднялась, подошла к окну и оглядела улицу, а потом задернула шторы.

— Кто нашел нас, мама? — спросила Эсме.

Мэб развернулась к ней.

— Дорогая, я не хотела, чтобы их уродства отравили твой разум. Вот почему я никогда не рассказывала о них, о моей прежней жизни…

— Ты имеешь в виду людей, которые тебя вырастили?

— Они не люди, — резко ответила Мэб. — Они за милю могут услышать течение крови в твоих венах. Они могут учуять запах цвета твоих волос в темноте. Они охотники, Эсме, и они никогда не стареют, они никогда не умирают, и они не могут любить. Они пусты, и они порочны, как и я… Я украла тебя у них! — Руки женщины легли на ее худой живот. Они сжали его, будто вспомнили то время, когда он был круглый и наполненный жизнью. Ее голос понизился до шепота. — Четырнадцать лет назад я сбежала от них с тобой. Ты была сокровищем внутри меня. Раньше я так боялась, что они найдут нас, но я… И я уже почти поверила, что мы в безопасности.

— Думаешь… думаешь, что они нашли нас?

— У Друджи много лиц, но охотники — это всегда волки. А их глаза… их глаза всегда голубые. Бледно, бледно голубые, как у тебя.

Ошеломленная всем, что она слышала, Эсме отняла ладонь от глаза. Мэб съежилась при виде него.

— Друджи даевас! — прошипела она. — Эсме, прикрой его! Я не могу смотреть на это! Он такой же как и у нее.

— У кого?

— Неважно. Нам нужно уезжать. Но сначала принеси ножницы.

— Зачем? — спросила Эсме дрожащим голосом, она рефлекторно, защищая глаз, прикрыла его ладонью.

— Просто принеси мне их, дорогая. — Вся, дрожа, Эсме сделала так, как ей велели.

Через десять минут они спустились по пожарной лестнице и оставили свой маленький милый мирок в прошлом. Эсме надела повязку на глаз, наспех вырезанную из бархатного покрывала. Обе несли по скрипичному футляру, заполненных такими предметами первой необходимости, как ночные сорочки и паспорта. Солонка полная бриллиантов также была при них. Они оставили свои книги‑сказки, платья и скрипки, и огненные косы, которые остались висеть на люстре. Со стороны они казались просто музыкантами, спешившими на репетицию, размахивая футлярами.

Эсме не могла перестать дотрагиваться до головы. Она чувствовала себя такой легкой без своих волос, словно могла парить в небе, но Мэб схватила дочь за руку и крепко ее сжала и Эсме поняла, что мать никогда не позволит ей уплыть по небу.