XXXVII Широкая масленица

С некоторых пор, еще до того, как ребята отправились в Балаклаву, Кошка во время своих ночных вылазок стал замечать в неприятельском стане, вправо от английских батарей, пестро одетую бабищу, раскатывавшую в цветастой с колокольчиками, с бубенчиками повозке от костра к костру. Волосы у бабы были черны, как вороново крыло. И широка ж она была!.. Кошка как увидел ее из своего укрытия, так чуть не крикнул ей: «Эй, ты… широкая масленица!»

С тех пор Кошка так и называл ее Масленицей.

На Масленице были башмаки с белыми гетрами, красные шаровары, короткая синяя юбка и голубая гусарская куртка, вся расшитая желтыми шелковыми шнурками. Кинжал довольно значительных размеров был прицеплен у Масленицы к поясу, а круглая шляпа со страусовым пером и трехцветной французской кокардой очень ловко сидела у нее на голове.

Чем ближе к неприятельскому бивуаку доводилось подползать Кошке, тем пуще дивился он ухваткам Масленицы и тому, что она проделывала при каждой остановке. Как только эта вооруженная кинжалом баба круто натягивала вожжи и кричала «гг-гг!»[61] своему мулу, десяток глоток приветствовал ее радостным криком, десяток фляжек протягивался к ее повозке, десяток рук хлопал ее по могучим плечам. А Масленица, тараторя, как сорока, цедила что-то такое в каждую фляжку из раскрашенного в три колера бочонка, получала деньги, отсчитывала сдачу и, отпустив на прощанье какую-нибудь шутку, дергала вожжи и, причмокивая, катила к следующему костру.

Однажды Кошка подкрался к Масленице на расстояние, не превышавшее тридцати шагов. Он не только услышал, как звенят металлические фляжки, наполняемые из трехцветного бочонка, но уловил даже… уловил запах спиртного. Тогда Кошке стало все ясно.

С этой ночи Кошка как-то загрустил. Когда он рассказывал у себя на бастионе о бабе, широкой, как масленица, в шароварах и с бочонком, над ним просто смеялись.

— Ври, Кошка! — кричали матросы. — Хоть пост, хоть масленица, лей-заливай!

Другие, встречаясь с ним, кричали ему еще издали:

— Кошка! Скоро масленица?

Но не одно это печалило Кошку.

До всего этого он французов просто презирал.

— Без понятия народ, — делился он на бастионе своими впечатлениями. — Ты ему говори не говори — все одно что горохом об стенку. Вот вчерашний день снял я одного, арканом взял — фить! — и готово дело. Аркан тяну, а он, гляди, упирается, собака. Я ему: «Мусью, говорю, не утруждайтесь, попался — не уйдешь». А он нейдет — и все; руками в аркан вцепился… «Мусью, говорю, честью просят; удавленный ты мне не нужен, а приведу живого, так прямо в штаб тебя для приятного разговору. И нам польза, да и ты не в убытке». Куда там! Нейдет, окаянный; посинел весь, а нейдет. Ну, вижу, человек вовсе глупый, ему добра хочешь, а он… Не солгу, был грех, пришлось-таки маленечко по башке треснуть, только тем и привел в понятие. «Москов бон!» — кричит. «То-то, говорю. Ну, ступай вперед, да не оглядывайся». Что ты думаешь? Пошел как миленький.

— Кошка, — сказал матросик в просмоленной шинелишке внакидку, — скоро ль масленица?

Кошка окинул его взглядом с головы до ног и промолчал.

— Нет, ты скажи, — не унимался матросик: — скоро ль масленица?

— Масленица скоро, — произнес Кошка загадочно.

— Как так?

— А так, — бросил Кошка, поднялся и пошел прочь.

Кошка считал французов, стоявших против соседнего четвертого бастиона, не только людьми без понятия, а просто-таки безумными. Щей не варят, набросают в котел травы да ракушек разных, зальют кипятком и жрут. А лягушку дашь, так, небось, и лягушкой не побрезгают.

— Лягушатники! — твердил Кошка, сплевывая сквозь зубы. — Совсем безумный народ.

Но до чего же был огорчен Кошка, когда убедился, что по части спиртного французы обставили не только все известные Кошке народы, но вместе с ними и русских!

— Очень, братишечки, у них эта забава в почете, — рассказывал Кошка. — Ты пойми, баранья голова! — обращался он к матросику в просмоленной шинельке. — Лежишь ты где-нибудь в ямке. Дождик тебя поливает, ветерок продувает, в брюхе труба играет — и вдруг катит это на тебя с горки, здравствуйте пожалуйста, хотите кружку, хотите две, вам за наличные али угодно в кредит, там сочтемся, люди свои, фу-ты, ну-ты, труля-ля… Да, братишечки, — повторял Кошка, — очень у них эта забава, очень…

Матросы хохотали, а просмоленная шинелька опять свое:

— Скоро ль масленица?

— Масленица скоро, — отвечал обычно Кошка и на этом кончал разговор.

И хотя Кошка убедился, что французы не такие уж дураки, поскольку «очень у них эта забава в почете», но уважать французов после этого все-таки не стал. Наоборот, он их теперь не только презирал — он их ненавидел. В нем что-то глухо протестовало против благоустройства и комфорта, с каким, неприятель взялся за кровавое дело войны.

— Погоди ужо! — твердил он самому себе. — Масленица, скоро. Доставим… возьмем «языка», да такого!..

И Кошка стал готовиться к тому, чтобы Масленицу у французов скрасть и привезти в Корабельную слободку в ее же повозке, с мулом, двумя бочонками, оловянными кружками и прочею снастью.

Был тихий вечер после прошедшей страшной бури, когда Кошка, вооруженный штуцером, арканом и крюком на длинной жерди, сошел с третьего бастиона и, пройдя наши передовые ложементы, стал углубляться в неприятельское расположение, забирая вправо. Где ползком, где перебежками, но Кошка уже слышал, как переговариваются французские солдаты, залегшие в секретах, а ветерок доносил к нему пряный запах табачного дыма.

«В самый раз и нам бы раскурить трубочку», — подумал Кошка, но удержался от соблазна.

И секреты и ложементы французов остались позади. Кошка полз теперь на огни костров. Много их, костров, зажжено было на французской стороне — пожалуй, и не сочтешь. Поди угадай, у которого костра Масленица балагурит теперь с солдатами, наполняя то одну фляжку, то другую!

Кошка был терпелив. Он мог, выжидая, и ночь напролет пролежать где-нибудь в канаве. И Кошка залег, борясь со сном и с трудно одолимым желанием хоть один разочек затянуться из трубки.

Ночь была тоже тиха, пальбы не было вовсе. И без пальбы у неприятеля полно было после бури хлопот. Кошка приложил ухо к земле: тихо. Он еще подождал, и вдруг далекий звон бубенчиков донесся до его слуха. Ясно: Масленица начала свой объезд.

«На ловца, значит, и зверь бежит», — подумал Кошка и распластался так, что, только наступив на него ногой, можно было сообразить — не камень это и не бугор.

А колокольчики-бубенчики тем временем то запевали, то обрывали свою песню. Масленица, закончив дело у одного костра, переезжала, повидимому, к другому, потом к третьему… И все ближе становился звон, всё грохотливее погремки, насаженные у мула и на шлее, и на седелке, и на вожжах.

Кошка решил, что брать Масленицу вернее будет за последним костром налево. Наверно, и возвращаться она будет так, как приехала: по дороге позади костров, а не по фронту, обращенному к Севастополю. И Кошка перекатился через край канавы и пополз к крайнему костру, который едва мигал вдали.

А бубенчики попрежнему то возникали, то пропадали. Кошка рад был, что Масленица задерживается у костров: по крайней мере, хватит ему времени доползти до цели и там залечь в подходящем месте.

Такое место нашлось. Кошка обнаружил, что дорога, проходя позади французских траншей, не кончается у последнего костра, а идет дальше, вниз и в объезд довольно крутой горушке. Здесь-то Кошка и устроился за развесистым дубом, который разросся по склону.

А бубенчики все ближе, звенят-поют, во весь голос разговаривают. И замолкли. Уже у последнего костра управляется Масленица:

— О-ля-ля, тру-ля-ля, тра-та-та!..

Кошка слышит, как стрекочет Масленица и как раскатисто хохочут солдаты.

— Au revoir, messieurs! — кричит Масленица. — О! о! et voila![62] — и сочно чмокает губами, посылая направо и налево воздушные поцелуи.

— A ta sante, ma mignonne![63] — кричит ей в ответ на прощанье какой-то детина и — буль-буль-буль! — льет себе в глотку из фляжки.

Конец. Мул перебирает ногами, бубенчики переливаются в малиновом перезвоне, Масленица отправляется спать. Но, поравнявшись с дубом, она вдруг останавливает мула.

— Halte-la, petit beta, — говорит она, — halte-la, mon garcon! Tu n’en as pas assez de courir? Halte-la![64]

Мул остановился и, помахав хвостом, повернул голову к хозяйке. Две пары глаз наблюдают за ней: мул в упряжке и Петр Кошка из-за дуба. Кошка расправил аркан и приготовился его метнуть.

А Масленица тем временем нацедила себе из бочонка в кружку и, подняв ее вверх, кивнула мулу:

— A ta sante, mon petit![65]

Мул ударил копытом оземь и отвернулся. Масленица крикнула:

— Et donc toi, faineant!.. Pas de betises![66]

И поднесла кружку ко рту.

В эту минуту Кошка метнул аркан.

Масленица захрипела и, выронив из рук кружку, выпала из повозки. В одно мгновение она, уже лежа на земле, выхватила кинжал из ножен и перерезала на себе аркан. Не помня себя от ужаса, она бросилась бежать обратно к костру, не в силах в первую минуту даже поднять крик. Кошка успел метнуть ей вдогонку жердь с крюком, но промахнулся. А Масленица уже вопила во всю свою исполинскую мочь:

— А-ля-ля-ля-ля! О-о-ой! Sauvez-vous! Les cosaques![67] О-о-ой!

Ударила пушка, и светящееся ядро залило все поле перед траншеями зыбким светом. Началась беспорядочная ружейная пальба. Барабаны передали тревогу по всей линии фронта. Кошка вкинулся в повозку и погнал мула по колеям и без колей, через рытвины и канавы, куда б нибудь, только подальше от траншей и костров, от французских ложементов и французов в секретах — от всего, что неминуемо грозило ему теперь смертью или пленом.

Звон бубенчиков на муле слился с общим шумом поднявшейся суматохи. Но чем дальше отъезжал Кошка в сторону, тем явственнее различал он этот многоголосый звон, словно целую колокольню взгромоздили на мула и она вступала в ход, стоило только мулу сделать шаг.