Глава 7

Астрид

Обо мне все позабыли, пока ты не произнес мое имя.

Мои мышцы напрягаются, когда я спускаюсь по мраморной и широкой лестнице. Я живу здесь уже больше двух лет, но все равно не чувствую себя здесь как дома.

Это башня, и я в ловушке.

Нет. Не то, чтобы я, как Рапунцель или как героиня из запутанной истории Диснея. Это реальная версия.

После смерти мамы, про меня начали писать в прессе, как о Спрятанной Принцессе Клиффорд. Потому что папа прятал меня целых пятнадцать лет, хотя они с мамой были женаты какое-то время, и я не незаконнорожденный ребенок.

После публичного разоблачения я начала думать, что действительно могу быть спрятанной и забытой принцессой. Запертая в этом особняке.

Еще один год.

С этим всплеском надежды я глубоко вдыхаю и пересекаю грандиозную гостиную с золотой аркой честерфилдов и высокими потолками.

Заглядываю в кухню, где завтракает моя «семья».

— Доброе утро, — выпаливаю я, уже направляясь к выходу. — Я в школу.

— Астрид, — спокойный, но не подлежащий обсуждению тон отца останавливает меня. — Садись позавтракать.

— Я не голодна.

— Садись и позавтракай.

Я вздрагиваю от резкости его приказа, и мои плечи опускаются. Осторожными шагами я пересекаю гигантскую кухню с безупречным мраморным полом и каменным камином. Несколько сотрудников кухни стоят в ожидании, как из эпизода долбаного «Аббатство Даунтон».

Я улыбаюсь Саре, шеф-повару, но, судя по глубокому хмурому выражению ее светлых бровей, это, должно быть, гримаса.

По крайней мере, я делаю дружелюбное лицо. Помогает то, что она готовит мне самые вкусные шоколадные коктейли и чизкейки.

Я сажусь на стул в дальнем конце стола — это самое дальнее место от папы и его жены. Не встречаясь с ними взглядами, я начинаю есть сырой джем и чизкейк. Я почти ничего не чувствую. Чем скорее я покончу с завтраком, тем быстрее уберусь отсюда.

— Милая, помедленнее, — фальшивый заботливый тон мачехи портит мое ненасытное настроение. — Не переживай. Еда никуда не денется.

Я проглатываю чизкейк, наконец-то попробовав его гладкую текстуру, и бросаю на нее сердитый взгляд через стол.

Виктория обладает элегантной аурой. Это во всем, что она носит или говорит. Даже ее тон, воспоминания из какого-то старинного фильма. Ее светлые волосы собраны в аккуратный французский пучок. На ней прямое платье высокой моды, которое, должно быть, вызвало бюджет третьей страны. Изящное ожерелье окружает ее гладкий вырез, и соответствующие серьги свисают с ушей. Она все хвастается, что папа подарил ей на день рождения набор украшений.

Тошнит.

У неё есть все, чем должна обладать жена лорда. Как будто она сделана прямо из инструкции.

Виктория может выглядеть на десять лет моложе своего настоящего возраста из-за подтяжки лица и аристократического имени, но она совсем не похожа на маму.

Моя мать гордилась своими татуировками и артистической жилкой. У неё была свободная душа, предназначенная летать, а не быть запертой в особняке, как Виктория. Но опять же, может, именно поэтому папа предпочел ее, чем мою маму.

С тех пор, как я приехала сюда, Виктория взяла на себя обязанность рассказывать о моем происхождении. Если я ем быстро, то только потому, что мама держала меня голодной. Если я отказываюсь от дорогих платьев, то только потому, что привыкла ходить в лохмотьях. Если я и дышу, то только потому, что высасываю имя отца.

— Здесь все по-другому, дорогая, — губы Виктории растягиваются в консервативной улыбке, как она это делает с репортерами. — О еде можешь не беспокоиться.

— Раньше мне тоже никогда не приходилось беспокоиться о еде, — говорю я, проглотив очередной кусок чизкейка Сары.

К черту Викторию за ее намеки, что мама не заботилась обо мне. Она была и мамой, и папой в одном лице.

Я восхищалась ею за то, что она вырастила меня сама и была всем, в чем я нуждалась.

Когда я впервые проявила интерес к рисованию, мама не спала всю ночь позируя для меня. Когда у меня были плохие дни, она брала меня в дальние поездки, только мы вдвоем.

Мама была моим миром, в то время как папочка жил со своей настоящей семьей.

— Это хорошо, что не приходилось, — продолжает Виктория.

— Да. Мама, знаете ли, зарабатывала на жизнь. Она не высасывала деньги своего лорда-мужа.

Верхняя губа Виктории дергается, и я улыбаюсь про себя.

Маленькие победы.

— Астрид Элизабет Клиффорд.

Я вздрагиваю от убийственно спокойного тона папы. Если он называет меня полным именем, то не одобряет моих слов.

Не то чтобы он действительно одобрял меня.

Моя вилка звенит о тарелку, когда я слегка поднимаю голову, встречаясь с его карающими зелеными глазами. Явное доказательство того, что я его дочь. Что его гены участвовали в создании моих.

Через несколько недель мне исполнится восемнадцать, но я все еще чувствую себя такой же маленькой, как семилетний ребенок, который умолял его остаться. Глупый маленький ребенок, нарисовавший его в качестве первой детской картины.

Генри Клиффорд по-прежнему силен и хорошо сложен, для человека, которому за сорок. Его темно-каштановые волосы, еще одна вещь, которую я унаследовала, зачесаны назад, подчеркивая сильный лоб и прямой аристократический нос.

Его отглаженный темно-синий костюм льнет к телу, словно он родился в нем. Я, его точно не помню без костюмов.

Когда я была ребенком, я чувствовала себя не в своей тарелке, когда он появлялся.

Теперь он просто пугает меня.

Не знаю, когда он перестал быть моим отцом и стал его тенью.

Виктория кладет свою руку поверх папиной с тошнотворно сладкой улыбкой, которая вызывает у меня диабет.

— Все в порядке, дорогой. Она скоро поменяет свое мнение.

Убейте меня сейчас.

— Доброе утро!

Ветерок крепких вишневых духов, должно быть стоило еще целое состояние, проносится мимо меня.

Николь целует маму и моего папу в щеки, прежде чем сесть слева от папы.

Мы носим одну и ту же школьную форму, но она каким-то образом делает ее более элегантной с отглаженной синей юбкой и рубашкой, закатанной поверх пиджака КЭШ. Ее светлые волосы ниспадают волнами до середины спины, будто о каждой пряди заботятся отдельно.

Конечно, в отличие от меня, Николь не ест как свинья. Она не торопится есть и сейчас, она мило, разговаривает со взрослыми о предстоящих тестах и школьных мероприятиях.

Опустив голову, я опустошаю тарелку с чизкейком, отказываясь от нормальной еды.

Сказать, что я чувствую себя чужой, было бы преуменьшением. Виктория и Николь всегда завладевают папиным вниманием, в то время как я сижу здесь незаметная, как тихоня.

Я стараюсь не обращать внимания на укол боли, когда папа одаривает Николь улыбкой, которую больше никогда мне не дарит. Все, что я получаю от него, — это нахмуренные брови и неодобрительные взгляды.

— Может, ты начнёшь брать классы математики с Астрид, — предлагает Виктория в ужасно веселой манере. — Я уверена, что Николь поможет тебе добиться лучших результатов.

Я скорее подавлюсь собственной рвотой, большое спасибо.

— Если бы ты не была так упряма, отказываясь от частного репетитора, возможно, у тебя не было бы катастрофических результатов. — нотка неодобрения в папином голосе словно ножом вонзилась мне в сердце. — Почему ты не можешь быть такой же, как Николь?

— Почему бы тебе не удочерить ее и не избавить нас от всех страданий?

Я не хотела говорить это вслух, но все равно это вылетело каким-то образом.

Звон и лязг посуды прекращаются, когда в столовой воцаряется тишина. Даже сотрудники кухни останавливаются на полпути.

Мои уши горят от стыда и гнева.

Быть может, мой собственный отец должен прекратить сравнивать меня со своей идеальной падчерицей.

Быть может, ему стоило оставить меня в покое после смерти мамы.

По крайней мере, тогда я не буду чувствовать себя чужой, находясь рядом с его семьей.

Я хватаю рюкзак и вскакиваю со стула, прежде чем папа успеет сжечь меня еще раз.

Позади меня Виктория говорит ему:

— Астрид просто собирается стать Астрид.

Я вытираю слёзы с глаз, когда выхожу.

Я так скучаю по тебе, мама.

Я держу в руках альбом для рисования и жду у входа в парк, чтобы Дэн заехал за мной.

Поскольку еще рано, в парке только бегуны. Мне нравится наблюдать за их работой и за тем, как они трудятся ради того, чего хотят.

Запечатлеть эти моменты моя страсть.

Вернее. Были страстью.

Все угольные линии расплываются во что-то неузнаваемое. Легкая дрожь в моей руке не утихает с момента аварии. Вот уже два с половиной месяца я не могу ничего нарисовать как следует.

Как бы я ни старалась, этого больше нет.

Магия исчезла.

Доктор сказал, что никаких физических повреждений не имеется и что все это психическое. Психиатр говорит, что я, возможно, сопротивляюсь чему-то или нахожусь под сильным стрессом. Моя травма переводится в способность создавать искусство.

Я хотела сказать, что у меня нет никакой травмы. Что я найду того, кто меня сбил, и преподам ему урок, и все будет круто. Тем не менее доктор Эдмондс уже много раз подвергал меня психоанализу.

Меньше всего я нуждаюсь в том, чтобы он посоветовал папе какую-нибудь психиатрическую клинику.

Я вздыхаю и бросаю альбом обратно в рюкзак.

Рисование единственное, что поддерживало меня в здравом уме после маминой смерти. Если я потеряю и это, то это все равно что потерять еще один кусочек мамы.

В таком случае у меня от нее ничего не останется.

Сигнал машины вырывает меня из мыслей.

Ауди Николь паркуется прямо передо мной, наполовину загораживая вход в парк.

Конечно, Николь ездит на Ауди. Папин подарок на ее восемнадцатилетие. В то самое лето, когда я восстанавливалась после аварии.

Не то чтобы мне было обидно или что-то в этом роде.

Кроме того, после маминой аварии я вообще перестала водить.

— Я бы тебя подвезла, но моя машина не терпит лузеров.

Ее подруга Хлоя хихикает с пассажирского сиденья, нанося блеск на губы.