– Ну, держись, православные, – сказал унтер-офицер Пивоваров, стоявший у знамени лейб-гренадерского полка, и хмуро подмигнул роте. – Сейчас они нам покажут, где раки зимуют!

Но орудия бездействовали еще долго, и только после того, как поручик Философов привез заряды, Николай Павлович отдал свою тихую, задумчивую команду:

– Пальба орудиями по порядку. С правого фланга… первая: пали!

Фейерверкер, стоявший у первого орудия, побледнел, но не шелохнулся.

– Первая: пали! – закричал штабс-капитан Бакунин. – Ты что не стреляешь, морда?!

– Свои, ваше благородие, как можно! – спокойно сказал ему фейерверкер.

Бакунин вырвал у него из руки фитиль и приложил тлеющий огонек к отверстию казенной части: орудие грохнуло. Звук выстрела, тяжело ударившись о громадные здания, вырвался на невский простор, картечь, поднявшая фонтанчики снежной пыли, рикошетом застучала в стены Сената, зазвенело выбитое стекло.

– Ничего, – сказал Николай Павлович, – артиллерия заставит их раскаяться в дерзости!..

Ударили остальные орудия, и когда грохот выстрелов, вызвавший долгое эхо, смолк, со стороны восставших долетел пронзительный крик:

– Sauve qui peut!..[56]

И с той стороны все бросились врассыпную, хотя солдаты не ведали французского языка.

Синодо-сенатская сторона площади опустела, и на истоптанном пространстве осталось лежать 17 обер-офицеров, 282 нижних чина, 39 человек во фраках и шинелях – среди них, между прочим, синодский чиновник Ниточкин, который не во благовременье выглянул в окошко, был ранен картечной пулей и вывалился с четвертого этажа, – 9 женщин, 19 детей и 903 человека простонародья.

Ближе к ночи по Санкт-Петербургу пошли аресты. Первым взяли штабс-капитана лейб-гвардии Московского полка князя Щепина-Ростовского и со связанными руками доставили в Эрмитаж.

В Итальянском зале, напротив портрета папы Клемента IX, за ломберным столиком сидел генерал Левашов, предупредительно готовый записывать показания. Напротив него расположились Николай Павлович и великий князь Михаил, которому только что была подарена легкая батарея, решившая дело четырнадцатого числа. Уже скребли и отмывали Сенатскую площадь дворники, согнанные из ближайших кварталов, уже на перекрестках загорелись костры пикетов, и конные разъезды давно патрулировали главные улицы Петербурга, когда Щепина-Ростовского ввели в Итальянский зал.

– Как же ты осмелился, милостивый государь, пойти противу своего императора? – спросил его Николай Павлович, который в тот вечер был зол и весел, снисходителен и жесток, великодушен и мелочен, – словом, наэлектризован, как и полагается нечаянному победителю в том случае, когда он дюжинный человек.

– Нечистый попутал, ваше величество…

– Без доказательств полагаю сии слова ничтожными.

– А впрочем, государь, – оговорился Щепин-Ростовский, – не могу не заметить, что образ правления…

– Образ правления у нас самый настоящий, сходный с природою, – перебил его великий князь Михаил. – Оттого наш народ и умен. То есть он оттого умен, что тих, а тих оттого, что несвободен. Надивиться нельзя, откуда берутся такие безмозглые люди, которым нравятся заграничные учреждения и порядки!

– И ни с чем не сообразные права человека, – добавил генерал Левашов.

В эту минуту в зал ввели какого-то молоденького офицера с перевязанной головой и оборванным эполетом.

– Как фамилия? – строго спросил Николай Павлович.

– Шторх, ваше императорское величество, – ответил за пленного сопровождавший его павловский офицер.

– Где взят?

En flagrant dйlit![57]

– Обождать!

Шторха увели, великий князь Михаил высморкался, Николай Павлович уселся в кресло.

– Вы мне не дали договорить, – начал было Щепин-Ростовский, но Михаил опять его оборвал:

– Да чего тут говорить! Злодеи, изверги рода человеческого, распренеблагодарные канальи!

– Однако государственные формы…

– Господи, да разве дело в формах! – взмолился Николай Павлович, в некотором роде предвосхищая замечание Достоевского на тот счет, что-де человеческое счастье это гораздо сложнее, чем полагают господа социалисты.

– Нет-с! – вступил генерал Левашов. – Всех этих карбонариев, которые идут против народа, надо направлять в Сибирь законным путем, по этапу, как простолюдинов! Пусть до конца изопьют чашу позора!

– Да вы что, милостивый государь?! – сказал Николай Павлович. – Они мне всех каторжников взбунтуют да развратят!

После того как у Щепина-Ростовского отобрали предварительные показания, в зал ввели Шторха.

– Ну а ты что делал на площади, молодец? – спросил его великий князь Михаил.

Шторх пожал плечами и растерянно улыбнулся.

– А в злонамеренном обществе состоял?

Шторх снова пожал плечами: он действительно слыхом не слыхивал о таком. На все дальнейшие расспросы он также молчал, и даже когда ему пригрозили пыткой, он только испуганно шмыгнул носом.

– Может быть, он и вправду тут ни при чем? – предположил Левашов, когда Шторха отправили под замок.

– Нет, умен, – сказал великий князь Михаил. – Я его знаю: положительно умен и, значит, неблагонадежен.

Весь вечер и всю ночь во дворец свозили участников мятежа. В двенадцатом часу доставили князя Трубецкого, прятавшегося в доме австрийского посланника, свояка.

– И ты в комплекте?! – изумившись, сказал ему Николай Павлович.

Трубецкой сердито отвернулся, так как у него только что украли во дворце шубу.

Михаил Бестужев явился сам; гвардейские саперы оборвали на нем эполеты, потом связали за спиной руки и представили на допрос.

– Так, а ты что, братец, делал на площади? – с ядовитым выражением спросил его Николай Павлович.

– Respirй l’air de la libertй![58] – ответил Бестужев, сел на ближайший стул и положил ногу на ногу.

– Как же ты смеешь сидеть в присутствии своего государя?! – с искренним изумлением спросил Николай Павлович, поднимаясь в кресле, и вдруг пронзительно закричал: – Встать!

– Извините, ваше высочество, устал, – спокойно ответил Бестужев и даже не пошевелился.

– Величество, а не высочество! – крикнул Николай Павлович. – Слышишь ты, величество!

– А пошли вы… ваше величество!

Николай Павлович по-дурацки улыбнулся и рухнул в кресло.

Тем временем Александр Одоевский писал, сидя в караулке за бутылкой шабли, пожалованной императором: «Заимствовал я сей нелепый, противозаконный и на одних безмозглых мечтаниях основанный образ мыслей от сообщества Бестужева и Рылеева. Единственно Бестужев и Рылеев совратили меня с прямого пути. До их же знакомства я чуждался сими мыслями…»

На поручика Панова в главном вестибюле набросились с упреками Татищев и Голенищев-Кутузов, убийцы императора Павла.

– Злодейство какое: посягнуть на жизнь самого государя! – говорил Татищев. – Да вас, сударь, мало четвертовать!

– В семье не без урода, – сокрушался Голенищев-Кутузов.

– Да что вы кричите, господа? – отвечал Панов. – Если бы вы были теперь поручиками, то непременно состояли бы в тайном обществе!

В комнате дежурного офицера ожидали допроса лейб-гренадер Сутгоф и моряк Беляев.

– Какой сегодня день? – спросил Беляев.

– Да уже вторник, – сказал Сутгоф.

– Сегодня у Тютчевых обед. Вот уж действительно, нет худа без добра: хоть к Тютчевым сегодня на обед не идти – и то дай сюда.

В начале салтыковской лестницы безмятежно спал на банкетке двадцатичетырехлетний поручик лейб-гвардии Финляндского полка Николай Цебриков, немного знавшийся с декабристами, но взятый за то, что четырнадцатого числа он кричал гвардейским морякам: «Куда вас несет, сукины дети!» – что было истолковано одним полицейским чином как команда атаковать.

Между тем допросы шли своим чередом. Перед столиком Левашова нарочито вольно стоял князь Оболенский, который, впрочем, отвечал генералу основательно и охотно.