2.

Из динамиков, висящих на площади, раздавалась бодрая и энергичная музыка.

«И вновь продолжается бой! И сердцу тревожно в груди! И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди!» — громко пели мужской и женский голоса. А следом неслось: «Да здравствует нерушимый союз рабочих, крестьян и интеллигенции Советского Союза!», «Слава коммунистическому союзу молодежи – верному помощнику партии!».

Молодой Иван Кулагин шел в институтской колонне мимо трибуны, стоящей на центральной площади их города и вмещавшей весь областной бомонд, он нёс портрет одного из членов Политбюро ЦК КПСС. Это был Подгорный — председатель Президиума Верховного Совета СССР. На портрете было изображено толстое глупое лицо, почти двойника правившего некогда Хрущева. Впрочем, тогда Кулагина это мало заботило. Он шел со всеми, испытывая счастливое возбуждение молодости и, что есть силы, кричал «Ура!» вместе со своими однокурсниками. Жизнь была хороша, полна надежд, радости и смысла.

Неподалеку, почти рядом, шла, активно размахивая красным флажком, одногруппница Настя Михайлова. Она тоже улыбалась, смеялась и кричала «Ура». Она нравилась Ивану Кулагину — что-то такое в ней было, что заставляло обращать внимание. Она была насмешливой, временами дерзкой, острой на язык, а в их студенческой группе Михайлова была заводилой, придумывая, как и где провести свободное время. Естественно, когда оно было.

Поначалу Иван стеснялся подойти к ней, познакомиться ближе.

Когда она со смешливым прищуром смотрела на сверстников, молодых ребят его возраста, накручивая выбившуюся прядку светлых волос на палец, то казалось, что она видит перед собой тупых баранов, дебилов, недостойных её внимания. Словно она попала в их общество чисто случайно и вынуждена терпеть его, это сообщество примитивных личностей, в силу непредвиденных обстоятельств.

Кулагину казалось, что едва он к ней подойдет с каким-то вопросом — она тут же его отбреет — отпустит на его счет едкую шутку или грубо и безжалостно высмеет. Да мало ли что она может сделать? В унизительное положение можно попасть из-за пустяка, а он, Кулагин, не хотел выглядеть в глазах окружающих слабаком и неудачником. Оттого, наверное, сторонился её. К тому же про неё рассказывали всякое. На факультет ходили разговоры о том, что она смело обращается с мальчиками. Или мальчики с нею.

Когда Кулагин учился в школе, одна из девочек забеременела в шестнадцать лет незадолго до выпуска. При вручении выпускных аттестатов важная, безупречного вида директриса, вызывала выпускников к трибуне и торжественно вручала документ. «А вот идет хороший мальчик Олег, — говорила она об очередном ученике, направлявшемся к ней, — он активно участвовал в общественной жизни школы». Или: «Хорошая девочка Лена, училась хорошо и всегда была отличницей». И так далее, в том же духе.

Едва очередь дошла до беременной малолетки, вручение аттестата прошло в гробовом молчании — молчала директор, молчал и зал — выпускники и родители. Эта гнетущая атмосфера запомнилась Ивану надолго, и он не хотел бы её ощутить снова. А еще менее хотел бы оказать в центре внимания в связи с подобным событием. Обрюхатить сверстницу — большого ума не надо!

Тем не менее, слухи о Насте были смутные, ничем не подтвержденные — Иван только видел её несколько раз со студентами старших курсов и больше ничего. Разве это говорило о чем-то таком, нехорошем?

Ходящие слухи, ореол смелой, развязной девчонки, привлекал и отталкивал Кулагина одновременно, наверное, так порок привлекает к себе неопытных юношей. Он только издалека поглядывал на Михайлову и когда они случайно встречались глазами, быстро отводил свой взгляд.

Его приятель Борька Ступин, заметив, что Иван неровно дышит в сторону Насти, предложил их познакомить поближе на одной из студенческих вечеринок — очень часто эти собрания проходили у него в квартире, пока родители были на даче. Но Иван, то ли от робости, то ли от чувства неловкости отказался от помощи приятеля.

Борис на него обиделся: «Ты чего понтуешься? — спросил он. — Я же тебе, дурачку, помогаю. Не хочешь с Настькой, давай с другой гёрлой познакомлю?». «Нет, не хочу!» — только и ответил Кулагин, ничего не объясняя. Он вел себя так, словно был студентом-отличником, далеким от обычной студенческой жизни с её попойками, приключениями, побегами с лекций и сдачей зачетов на нетрезвую голову. С бурными романами между однокурсниками, а нередко и молодыми преподавателями.

Своим поведением Иван очень походил на тех студентов, которые были активистами и принимали участие во всех общественных мероприятиях, будь то митинги или уроки памяти, посвященные фильмам о войне вроде «А зори здесь тихие», или идеологические компании с гневным осуждением диссидентов или фашисткой хунты в Чили. У них были такие активисты на факультете и обычно их выбирали в бюро или комитет комсомола, как Игоря Мордвинова, которого Иван знал еще по своей школе.

В институте его бывший однокашник продвинулся далеко, гораздо дальше, чем в школе, где скромно читал политинформации перед началом уроков, в институте на первом курсе его выбрали факультетским секретарем комитета комсомола.

На молодом лице Игоря Мордвинова тут же появилось выражение деловитой важности, а глаза сделались поверхностно внимательными — такой взгляд был обычно присущ комсомольским бюрократам.

Как и его комсомольские начальники, Игорь грезил о будущей партийной номенклатуре, поэтому и одевался соответствующе — всегда костюм, белая рубашка и темный галстук. На лацкане пиджака комсомольский значок. Он любил подойти к комсомольцам с показным дружелюбным видом, похлопать по плечу, завести разговор на общие темы. Весь его облик излучал уверенность и позитив. К Ивану Мордвинов тоже подходил, но никогда не вспоминал об учебе в их школе.

Итак, Кулагин походил на студентов-отличников, но разница была в том, что походил он только своим поведением — был скромным обычным студентом без залетов. Однако отличником никогда не числился и, к тому, же был далек от всех этих активистов и их мероприятий. Наверное, поэтому, он никогда в выборные комсомольские органы не попадал, хотя Мордвинов поначалу и приглядывался к нему — как-никак, учились в одной alma mater.

Шло время, закончился первый курс, начался второй. Настя Михайлова нравилась Ивану всё сильнее. Постепенно он узнавал её лучше и лучше. Она оказалась совсем не злой — её шутки выглядели защитной реакцией на злые шутки окружающих. Она была начитанной, ценящей в парнях наличие юмора, ум, порядочность. А он ведь и был таким! По крайней мере, Иван так о себе думал.

Учиться на факультете энергомашиностроения машиностроительного института, было довольно сложно. Куча технических дисциплин, сопромат, устройство газотурбинных двигателей — все это не доставляло столько проблем Ивану, как гуманитарные предметы. Особенно ему докучала марксистско-ленинская философия и история партии.

Историю философии Кулагин с грехом пополам осилил и сдал зачет. А вот по диамату и истмату у него были проблемы. Три закона диалектического материализма, придуманные философами и обобщенные Марксом, вызывали у Ивана зевоту и скуку. Он не любил абстрактные вещи — ему нравилась конкретика — конкретные узлы и агрегаты двигателей, конкретные законы физики. А Гегель, Маркс? Нет, это не для него.

История партии тоже была скучной. Первый съезд РСДРСП, второй, пятый, двадцатый… Кому это нужно? Кто кого выбирал в ЦК, кто был кооптирован. Разве это интересно?

У Насти, напротив, хорошо шли гуманитарные науки и со скрипом технические. Иван пару раз, превозмогая внутреннюю робость, обращался к ней за помощью, и она ему помогла, а потом Настя попросила помочь его. Так они и сблизились.

Сейчас они шли вместе в одной институтской колонне, отмечая 7 ноября — праздник Октябрьской революции. Заканчивался 1973-й. Год бурный, неспокойный, отмеченный войнами и кардинальными изменениями.

В этот год всесильная Америка признала, что проиграла войну во Вьетнаме. В этот год СССР чуть не вмешался в войну с Израилем, вступаясь за Египет и Сирию, которые терпели поражение после своего неудачного вторжения на Синай и Голанские высоты.

По телевизору в августе показали «Семнадцать мгновений весны» и Штирлиц стал народным героем. В этот год в США открыли Всемирный торговый центр, который через двадцать восемь лет был разрушен в результате террористической атаки. В сентябре чилийским генералом Пиночетом был свергнут левый режим Сальвадора Альенде в Чили.

Но всё это не слишком тревожило Кулагина. Он шел почти рядом с Настей, недалеко от неё, и испытывал необычайный подъем. Настя тоже была в хорошем настроении. Она оглядывалась на Ивана, поскольку шла чуть—чуть впереди, улыбалась ему, размахивала флажком.

«Ура!» — кричали колонны, кричал шедший впереди, рядом с ректором института, другими деканами и партийно-комсомольскими вожаками, Игорь Мордвинов, а Иван с Настей с энтузиазмом подхватывали этот крик. «Ура!» — в ответ раздавалось с трибун. И все были счастливы. Так создавалась иллюзия полного единения народа и власти, по крайней мере, зримая.

Посмотрев на Настю, Иван вдруг захотел подойти как можно ближе, а еще лучше пойти рядом. Он сделал несколько шагов, тесня окружающих, но никто не хотел уступать свое место в колонне — места были расписаны и утверждены в комитете комсомола, нарушать порядок было нельзя. Кто-то его толкнул, кто-то ударил локтем в бок. Началась легкая сумятица.

Вероятно, это колебание толпы, почти незримое, едва уловимое, добежало до первых рядов, словно волны до берега. Декан института беспокойно оглянулся, что-то зашептал секретарю партбюро, тот, в свою очередь, переговорил с секретарем комитета комсомола института, так очередь дошла до Мордвинова.