Глава 2

— Некоторые мужчины почему-то думают, что в постели они могут достать до сердца женщины, — глубокомысленно заметила Лида, лежа на кровати рядом со мною. Она взяла с тумбочки сигарету и затянулась, пуская сизоватый дым в потолок. — Конечно, женщине может нравиться перепих, но для любви этого мало.

— Вообще-то я и не рассчитывал проникнуть так далеко, — пришлось парировать мне. — У меня скромные потребности.

— Вот-вот, у вас у всех так — в первую очередь потребности, а чувства во вторую.

— Ты случайно не изучала курс философии в институте марксизма-ленинизма? — шутливо поинтересовался я.

— Да нет, разве что философию в будуаре, — Лида посмотрела мне в лицо своими темными карими глазами и загадочно усмехнулась. — Впрочем, — она повела пальцем по моей голой груди, — мои рассуждения к тебе не относятся.

— Это насчет мужского хозяйства и женского сердца?

— Именно, — она взглянула на часы, — пора заряжать аппарат. Будешь смотреть киношку?

— Пока не знаю, наверное, буду. Все равно делать нечего.

На улице уже стемнело. На столбах вдоль дороги зажглись фонари, осветившие шиферные крыши бараков неровным желтым цветом. Вокруг них вились мошки, тыкаясь и прилипая к горячему стеклу лампочек. Было душно.

В столовой лётного зала под вечер народу все прибывало и прибывало. Ужин разносила Наталья Алексеевна или попросту Алексевна. Небольшого роста, круглая как шарик, она почему-то пользовалась невероятной популярностью у летчиков, словно была супермоделью. Еду на подносе официантка разносила, игриво улыбаясь, и показывая золотые фиксы на зубах. Она раздавала тарелки с незамысловатыми шутками-прибаутками, порою грубыми. Алексевна имела шестерых детей и мужа алкоголика.

Продолжая широко улыбаться, она подкатила с подносом ко мне, но на меня её чары не действовали.

Получив тарелку с котлетой и гречкой, и еще раз оглядев фигуру удалявшейся Алексеевны, я подумал: «Неужели мужикам от выпитого спирта становится все равно с кем и как? Вот мне, например, не все равно, сколько бы я не принял на грудь. Если только в бессознательном состоянии?»

Наверное, я рассуждал ошибочно, примеривая всё на себя. Живым опровержением моих мыслей был сидевший за соседним столиком Юра Ющенко — комсомолец полка. Про него говорили, что он как настоящий комсомольский вожак пьет все, что течет, трахает все, что движется.

Выпустившись из училища и поступив в полк, Ющенко, как активный товарищ, тут же влился в местную жизнь и быстро сошелся с молодыми техниками. Народ был весь молодой, горячий, любитель экспериментировать на любовном фронте.

Услышав где-то о сексуальных подвигах некоторых особей мужского пола, они решили вшить себе маленькие металлические шарики в свое мужское хозяйство. Так сказать, для твердости духа. Шариков от подшипников в ТЭЧ хватало, причем разных калибров. Не знаю точно, проделал ли себе кто-то подобную операцию или нет, но Ющенко точно сделал, и у главного комсомольца началось воспаление этого наиважнейшего мужского органа. Об этом он не преминул пожаловаться мне несколько раз.

Ющенко долго бегал на лечение к одной молоденькой врачихе, избавляясь от результатов своих неудачных экспериментов. Однако, как говорится, нет худа без добра — на его аппарате остались шрамы, которые, как хвастался наш комсомолец, очень нравятся дамам.

«Да, — подумалось мне, — тут не до воспитательного процесса в духе идей марксизма-ленинизма. Парадокс в том, что люди, которые должны были быть действенными носителями этих идей, были от них бесконечно далеки». И я вспомнил в качестве примера замполита полка подполковника Кафтанова. Мне однажды рассказывали байку, как он воспитывал молодых, в чем-то провинившихся летчиков. «Чем вы тут занимаетесь? — распекал он их. — Беспорядки нарушаете, водку пьянствуете? А кто будет Родину защищать? Я что ли? На хрен она мне нужна!»

Пожалуй, из-за таких людей отношение в армии к замполитам было негативным. Нас считали бездельниками, которые активно вмешиваются не в свои дела, соглядатаями, докладывающими наверх о любом проступке командиров или личного состава. Мы, по мнению многих, казались ненужным звеном в армейской системе, звеном, которое можно было бы легко и безболезненно удалить.

Когда я после ужина вернулся в комнату, то увидел лежащего на койке Приходько. Володя о чем-то размышлял, закинув руки за голову и близоруко щурясь на горевшую в потолке запыленную лампочку.

— В кино пойдешь? — спросил я.

— Не знаю, — пробормотал Приходько, все еще оставаясь во власти своих дум.

Потом он медленно перевел взгляд на меня. Прапорщик был старше лет на десять, ранняя лысина уже отметила его темя, а на кончике носа после тридцати появилась родинка, как будто кто-то поставил там маленькую точку. Может господь бог, в которого я не верил?

— Ты знаешь, что такое апатия? — внезапно спросил Приходько и лукаво улыбнулся.

— У тебя что ли? — решил уточнить я.

— Может и у меня.

— И что же?

— Апатия — это отношение к половому сношению после сношения, — Приходько громко засмеялся. — Слышь, замполит, а наш Серега сегодня задаст жару Наташке, меня прямо разбирает как Андреича в Азовске. Представь, захожу к нему как-то на свинарник. Ты знаешь его? Это сторож, ему уже за пятьдесят. Подхожу к его домику, а он ходуном ходит и раздается кряхтение. Что за черт, думаю? Заглядываю в дверь, а там Андреич на сундучке жарит тетку, которая ухаживает за свиньями, не помню, как зовут.

— Молодая?

— Да где там, таких же лет, как и сторож. Я отошел в сторонку и подождал, а после спросил у Андреича, с чего их так разобрало. Тот рассказывает, что они вместе с Верой Анисимовной, так, оказывается, звали тетку, подошли к забору на свиней глянуть. А там хряк дерет матку со всей пролетарской ненавистью, аж брызги в стороны. Ну, Андреич с Анисимовной смотрели-смотрели на это дело, потом ему тетка и говорит: «Ох и жарит хряк, аж дух захватывает», схватила нашего сторожа и потащила в сторожку.

— Это ты к чему рассказывал? — поинтересовался я. — Хотел показать воспитательную силу положительного примера?

— Нет, это я о Сереге. В кино неохота, пойти, что ли к телефонисткам, а то скучно, аж челюсть сводит.

Мне тоже расхотелось идти в кино, я лег на койку и отвернулся к стене. Еще один день прошел. Все одно и то же. Тоскливое настроение овладело мною и вдруг подумалось, что это мое состояние возникло, оттого что я никого не любил. Но ведь окружающие меня люди тоже не особенно влюблены — живут обыденной жизнью, обрастая, как камни мхом, необязательными отношениями, случайными связями.

Хотя, как говорят наши связисты: «Самая надежная связь — половая». Да и вообще, что такое любовь, чувства? Так, отвлеченные понятия, пустые слова, часто произносимые всуе. Их вообще много — пустых слов, которые мы говорим, просто река пустых слов, размывающая берега сознания.

Совсем незаметно для себя я задремал.

Утром в комнате появился Терновой. Осунувшееся лицо, синие круги под глазами говорили о бессонной ночи, которую он провел, видимо добившись своего от Натальи. Приходько в это время уже проснулся, потирая рукой, изрядно помятую сном физиономию. Увидев зампотеха, он спросил чуть хриплым голосом:

— Ну как удачно?

— Лучше некуда, так скакали, что я чуть с кровати не упал.

Меня почему-то неприятно задели слова Сергея, и я пробурчал:

— Нельзя ли без подробностей.

— А что такого? — удивился Терновой. — Обыкновенное дело: или баба двигается, или лежит как бревно. Будто не знаешь!

Он взял с тумбочки свое полотенце и, на ходу расстегивая рубашку, пошел умываться.

— Везет же людям! — задумчиво произнес Приходько, медленно поворачиваясь на другой бок.

Вернувшись, Сергей энергично до красноты растер свой мускулистый торс полотенцем, брызнул на себя одеколоном «Консул», появившемся в этом году на прилавках магазинов, и быстро пошел к ожидавшей его машине, чтобы поехать на полеты. Сегодня он был дежурным по АТО⁶ или, как у нас шутили, дежурным по НАТО.

Аэродром медленно, как бы нехотя, просыпался, словно человек, которому надо рано вставать и собираться на работу. На старте басовито гудели движки самолетов, заработали машины, которые за ночь остыли и теперь требовали прогрева. Начинался очередной полетный день в длинной череде таких же дней. Немолчный гул аэродрома стоял в моих ушах, как морской прибой, утихая только на ночь. Запахи керосина, солярки, нагретого на солнце металла становились такими привычными, что, казалось, я с ними родился, и вместе с ними будут умирать.

В дверь постучал дневальный.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился он, — вас замполит батальона к телефону.

— Сейчас подойду! — ответил я, гадая, для чего так рано понадобился майору Крутову.

— Ну что, проснулся? — как-то чересчур оживленно для такого раннего времени поинтересовался на другом конце провода начальник. Связь была плохая, чисто военная, поэтому мне приходилось переспрашивать.

— Давно проснулся, товарищ майор, уже сходил на подъем подразделения.

— А где бойцы?

— Кто?

— Бойцы, спрашиваю, где?

— А-а… ушли на проческу аэродрома, — ответил я.

— Ладно! — Крутов помолчал мгновение. — Слушай, к тебе едет проверка из округа. Будут смотреть политзанятия, поэтому отбери приличных бойцов и проведи все на уровне.

— А кто едет-то?

— Майор Кошевой — комсомолец из политотдела ВВС округа. Не помню, как его зовут, но ты узнай у Ющенко, и вообще, порасспроси что это за парень. Организуй все, чтобы без сучка и задоринки. Посиди с ним, спирт, надеюсь, найдешь?

— Что?

— Спирт найдешь?

— Спирт? Найдем как-нибудь. У старшины возьму!

— Да, ещё поговори с Лидой.

— С кем, с кем? — удивился я, подумав, что спросонья не расслышал имени.

— С Лидкой. Сам понимаешь, может это дело понадобиться.