Театр не сулил, однако, надежного будущего. А главное, хотелось продолжить образование. Но ни в один университет России семинаристов не принимали… В конце концов подходящее учебное заведение все же сыскалось — Демидовский юридический лицей в Ярославле, существовавший на правах университета. Юриспруденция — область, несомненно, интересная. Здесь остро сталкиваются человеческие интересы и людские судьбы. Здесь ощущается вся боль жизни — то, что не может не интересовать человека, увлеченного театром и литературой и по-настоящему любящего людей. Для продолжения образования нужны были деньги. И эти деньги дала ему сцена. Беляев подписал контракт с театром смоленского Народного дома.

Роли сменяли одна другую с калейдоскопической пестротой. Два спектакля в неделю, репетиции, разучивание новых пьес… „Лес“, „Трильи“, „Ревизор“, „Нищие духом“, „Воровка детей“, „Безумные ночи“, „Бешеные деньги“, „Преступление и наказание“, „Два подростка“, „Соколы и вороны“, „Картежник“… Театральные обозреватели смоленских газет отнеслись к Беляеву доброжелательно: „В роли капитана д’Альбоаза г-н Беляев был весьма недурен“, — писал один. „Г-н Беляев выдавался из среды играющих по тонкому исполнению своей роли“, — вторил другой.

И вот наконец Беляев — студент. Одновременно с занятиями в лицее он получает — там же в Ярославле — еще и музыкальное образование по классу скрипки. Как на все это хватало времени — оставалось загадкой не только для окружающих, но, кажется, и для него самого. А ведь приходилось и подрабатывать — образование стоило денег. Александр играл по временам в оркестре цирка Труцци.

„В 1905 году, — писал он впоследствии в автобиографии, — студентом строил баррикады на площадях Москвы. Вел дневник, записывая события вооруженного восстания. Уже во время адвокатуры выступал по политическим делам, подвергался обыскам. Дневник едва не сжег“.

Дневник этот, уцелевший в начале века, в конце концов все-таки погиб — вместе со всем архивом писателя — в годы Великой Отечественной войны. Но даже из этой короткой записи ясно, как встретил будущий писатель события первой русской революции.

В 1906 году, окончив лицей, Беляев вернулся на родину, в Смоленск. Теперь он уже вполне самостоятельный человек — помощник присяжного поверенного Александр Романович Беляев. И пусть поначалу осторожные смоленские обыватели поручают молодому адвокату лишь мелкие дела — важно, что он работает, приносит пользу людям. Правда, „адвокатура, — вспоминал он впоследствии, — формалистика и казуистика царского суда — не удовлетворяла“. Требовалась какая-то отдушина, и ею стала журналистика. Занимаясь этим новым для себя делом, Беляев остался верен и прежней своей любви. В газете „Смоленский вестник“ время от времени стали появляться подписанные разными псевдонимами его театральные рецензии, отчеты о концертах, литературных чтениях. Новое увлечение было не только интересно, но и давало приработок. А когда Александру Беляеву, уже присяжному поверенному, довелось в 1911 году удачно провести крупный — по смоленским масштабам, конечно, — судебный процесс, дело лесопромышленника Скундина, и получить первый в жизни значительный гонорар, он решил побывать в Европе. В автобиографии об этой поездке сказано скупо: „Изучал историю искусств, ездил в Италию изучать Ренессанс. Был в Швейцарии, Германии, Австрии, на юге Франции“. И все. Но на самом деле поездка эта, пусть длившаяся не так уж долго, всего несколько месяцев, означала для Беляева очень много. Он впервые оказался за пределами привычного и знакомого до мелочей мира провинциальных городов Российской империи.

И вот — Италия, Венеция, Рим, Болонья, Падуя, Неаполь, Флоренция, Генуя… За каждым названием — века и тысячелетия истории, от загадочных этрусков и гордых римлян до похода Гарибальди. Но молодой русский адвокат не из тех туристов, что толпами бродят по форуму и развалинам Колизея или обнюхивают Троянову колонну с неизменным бедекеровским путеводителем в руках. Он должен заглянуть в кратер Везувия, побродить по раскопанным виллам и улицам Помпеи, проникнуться былым величием Рима, впитать в себя гармоническое изящество венецианских палаццо. Он хочет понять жизнь простых итальянцев — там, в злополучном римском квартале Сан-Лоренцо, который поставлял Вечному городу наибольшее количество преступников.

Свои непраздные впечатления от „жемчужины Средиземноморья“ он впоследствии передаст героине „Острова Погибших Кораблей“ Вивиане Кингман: „Венеция?.. Гондольер повез меня по главным каналам, желая показать товар лицом, все эти дворцы, статуи и прочие красоты, которые позеленели от сырости. Но я приказала, чтобы он вез меня на один из малых каналов, — не знаю, верно ли я сказала, но гондольер меня понял и после повторного приказания неохотно направил гондолу в узкий канал. Мне хотелось видеть, как живут сами венецианцы. Ведь это ужас. Каналы так узки, что можно подать руку соседу напротив. Вода в каналах пахнет плесенью, на поверхности плавают апельсиновые корки и всякий сор, который выбрасывают из окон. Солнце никогда не заглядывает в эти каменные ущелья. А дети, несчастные дети! Им негде порезвиться. Бледные, рахитичные, сидят они на подоконниках, рискуя упасть в грязный канал, и с недетской тоской смотрят на проезжающую гондолу. Я даже не уверена, умеют ли они ходить“.

И снова — полет. На этот раз — настоящий, В те годы авиация была еще опасным искусством. Немногие рисковали подняться в небо на „этажерках“ Фармана, Райта или Блерио, о которых писал Александр Блок:

Как хрупки и ненадежны были эти сооружения из деревянных реек и перкаля! Но зато как чувствовался в них полет! Человек сидел в легком кресле, и стоило чуть повернуться или наклониться — и встречный ветер, обтекавший щиток, превращался во что-то упругое и тугое, в некую удивительную субстанцию двадцатого века.

Потом была Франция: Марсель с черной громадой встающего из моря замка Иф, где томился граф Монте-Кристо, мыс Антиб, Тулуза, Тулон, древняя Лютеция — Париж…

Швейцария — лодки на Женевском озере, пронзительная тишина лозаннских и бернских музеев, библиотек…

Беляев возвращался на родину без гроша в кармане, но с колоссальным запасом впечатлений. Эта поездка представлялась ему первой из множества. Он должен побывать в аргентинской пампе и австралийском буше, в бразильской сельве и мексиканских прериях, в африканских саваннах и на прекрасных островах Южных морей, воспетых на полотнах Гогена… Он еще не знал, что это путешествие было первым — и последним. Что в дальние страны отправятся лишь его герои.

Покачиваясь на подушках пульмановского вагона, он раздумывал о том, что пришла, пожалуй, пора распрощаться со Смоленском. Надо перебираться в Москву. Там — литература, там кипение страстей, течений, мнений; там — театр, по-прежнему манящий и любимый; наконец, там то и дело возникают громкие процессы, а значит, найдет свой заработок и Беляев-юрист. Впрочем, не пора ли кончать с адвокатурой? Пора же выбирать свое настоящее дело. Театр. Или — литературу?

Весной и летом 1914 года Беляев несколько раз ездил в Москву, и не как юрист, а как театральный режиссер, только что поставивший в Смоленске оперу Григорьева „Спящая царевна“, как член Смоленского симфонического общества, Глинкинского музыкального кружка, Общества любителей изящных искусств.

В Москве он встречался с Константином Сергеевичем Станиславским, проходил у него актерские пробы. „Если вы решитесь посвятить себя искусству, — сказал на прощание Станиславский, — я вижу, что вы сделаете это с большим успехом“. Станиславский не ошибся, хотя Беляев так и не стал профессиональным актером или режиссером. Он все больше склонялся к литературе.

В эти месяцы в детском журнале „Проталинка“ появляется его первое художественное произведение — пьеса-сказка „Бабушка Мойра“. Может быть, в самом деле пора уже переезжать в Москву?

Но в августе 1914 года разразилась первая мировая война. С переездом пришлось повременить. Пока что Беляев продолжал — теперь уже штатную — работу в „Смоленском вестнике“. А в следующем, 1915 году стал его редактором.

И в этом же году на него впервые обрушилась болезнь.

Может быть, виной всему был тот давний ушиб, которым окончилась детская попытка взлететь в небесную глубину. Может быть, врач, который делал пункцию, когда Беляев болел плевритом, неосторожно задел иглой позвонок… Но в диагнозе сошлись все: костный туберкулез.

Беляев писал об этом с мужественным лаконизмом: „С 1916 по 1922 год тяжело болел костным туберкулезом позвонков“.

Шесть лет будущий писатель провел в постели. Три года — скованный по рукам и ногам гипсом. Из этих лет и вынес он, наверное, весь пронзительный трагизм профессора Доуэля, лишенного тела, лишенного всего, кроме мимики, движения глаз, речи… Отсюда, вероятно, и ощущения Ихтиандра, который не может жить среди людей, как равный среди равных.

И ко всему этому — ощущение ненужности, брошенности. Врачи рекомендовали перемену климата, и мать увезла его в Ялту, где и прошли все эти тяжкие годы.

И какие годы! Февральская и Октябрьская революции, гражданская война… В Крыму кипели события, одна власть сменяла другую. Только после легендарной Перекопской операции окончательно наступил мир. А Беляев все это время лежал, прикованный к постели. Больного, практически безнадежного, бросает жена. В 1919 году умирает мать, Надежда Васильевна Беляева. По своей или не по своей воле его, кажется, оставляют все. Кто знает, хватило бы сил, если бы не поддержка, дружба, преданность, любовь Маргариты Константиновны Магнушевской — будущей жены Беляева.