VI Хрисанф и Дария

рисанф был сын богатого римского сенатора Полемия. Одаренный редким умом и любознательностью, он с самых ранних лет юности много учился, а достигнув двадцатилетнего возраста предался занятиям философией. Он жадно читал всякую новую появлявшуюся рукопись и так как в то время стали много говорить о христианах и их учении, то принялся читать все рукописи, написанные язычниками по этому предмету. Это чтение произвело на него большое впечатление; он достал себе списки Евангелия, многие другие христианские сочинения, повествования о смерти мучеников и о подвигах христиан и был поражен тем новым, высоким и чистым, что в них заключалось. Тогда он решился отыскать известного в то время отшельника, просил его преподать ему учение христианское и после нескольких бесед обратился в веру Христову, приняв святое крещение.

Отец его, узнав об этом, крайне огорчился и вместе с тем разгневался. Знатные и образованные язычники, как известно, презирали христиан, считая их за людей необразованных и грубых. Не вникая в сущность их учения, не будучи в состоянии понять великой высоты его, они обращали свое внимание на внешность христиан и их общественное положение. Многие из них были рабы или бедняки и те, которые были богаты, одевались просто, не носили никаких драгоценных украшений и вели образ жизни отличный от других. Дома их лишены были роскоши, пиров они не давали, со своими невольниками обращались более чем милосердно, почти по-братски, пили и ели умеренно, от зрелищ в цирках отказывались и тратили большие суммы денег на больных и бедных. Такое поведение и понятие возбуждали презрение в языческом обществе, и всякий отец, богатый и знатный, страшился, чтобы сын его не был увлечен столь ненавистным христианским учением. Римлянину старого закала, гордому своим именем, своим состоянием и своею роскошью, казалось унизительным видеть сына в простой одежде, в обществе всякого рода людей, даже рабов, и знать, что его состояние будет растрачено на больницы, приюты и странноприимные дома. Такие учреждения еще не носили этих названий, но были уже устроены христианами; одна из первых учредительниц таких приютов была Агния, молодая богатая патрицианка. Она имела дом у ворот римских и сделала его приютом для больных и неимущих, для странных и бездомных. Там она поила, кормила, укрывала в ненастные дни приходивших бедняков и сама в обществе других христианок ухаживала за больными. Язычники, не имевшие понятия о любви к ближним. — к чужим по крови, но в Боге братьям, не могли понять, зачем и почему должно помогать всякому бедняку, просящему хлеба. Слова Спасителя: «Я был наг и вы одели меня, Я был в темнице и вы посетили меня, Я был голоден и вы накормили меня» были им неизвестны. Они жили в свое удовольствие, не помышляя ни о какой другой жизни за гробом, не помышляя о необходимости отдать отчет Богу в том, как оные провели здесь на земле эту жизнь им данную, и высоко ценили одни земные наслаждения. Отличительною чертой языческого мира было отсутствие чувства милосердия и любви к ближнему. Язычники любили конечно родителей своих, жен, сестер, братьев, друзей: но любить постороннего, страждущего и больного казалось им большим чудачеством и вздорною прихотью, а любить раба — безумием, даже низостью. Вот при таких-то понятиях можно себе представить, каково было Полемию узнать, что сын его христианин. К этому отвращению примешивался и страх. Христиане были гонимы и против них изданы были грозные законы. Сделаться христианином значило подвергнуться лишению имущества и даже жестокой казни.

Отец Хрисанфа, как сказано, пришел в ужас и в негодование. Он вступил в прения с сыном до тех пор ему во всем послушным, но эти споры не повели ни к чему. В дом, где до тех пор отец и сын жили в тесной дружбе, закрался разлад, вскоре дошедший до серьезного разрыва. Отец был разгневан, сын хотя и молчал, но не уступал отцу и не мог отказаться от своей религии. Наконец старый сенатор, видя беду неминуемую, опасаясь доноса, опасаясь ареста сына и лишения состояния, решился прибегнуть к строгим мерам. Он запер сына в отдаленных покоях дома. Пусть одумается, просидев один-одинешенек, — рассуждал сам с собою Полемий. Так прошло несколько дней.

Однажды, когда озабоченный отец сидел в своем покое одинокий и печальный, к нему вошел старый его приятель Корнелиан, друг детских лет и молодости, товарищ по учению и забавам.

— Что ты так задумчив? — спросил его Корнелиан после нескольких минут разговора, который обрывался, как бывает всегда, когда один из собеседников расстроен или озабочен.

— Ничего особенного, мне как-то не по себе, — схитрил старый сенатор, скрывая свои домашние дела из осторожности, ибо быть признанным христианином представляло серьезную опасность, а он хотя и очень был раздражен против сына, но в тайне дрожал за него.

— Зачем ты скрываешься от меня? — ответил ему Корнелиан. — Я с детства делил твои игры, к юности — ученье и забавы; еще твой отец вел дружбу с моим отцом, от меня ли тебе скрываться? Где Хрисанф? Я уверен, что он чем-нибудь огорчил тебя.

— Правда, правда, — сказал Полемий, склоняя голову. — Я горюю о Хрисанфе.

— Что сделал он? Он был всегда так кроток, послушен, не ходил на пиры, не любил зрелищ цирка и много учился и читал.

— Читал! Что читал он? Вот это-то и беда моя.

— Совсем не понимаю тебя. Пусть читает, лишь бы не тратил денег без пути и не слишком вдавался в излишества всяких удовольствий, да не знался бы с городскими повесами.

— Эх! — сказал, вздыхая старый сенатор, — я бы отдал половину состояния, если бы дело шло только о пирах и праздной трате времени.

— Но в чем же дело, — спросил Корнелиан, недоумевая.

— Слушай, старый товарищ, скажу тебе все. Я доверю тебе всю судьбу мою, судьбу моего сына, честь моего дома: ты не изменишь мне, не предашь меня неосторожным словом?

— Клянусь богами, как могу я помыслить о таком низком поступке в отношении друга детства!

— Так слушай же! Меня постигло страшное несчастье. Я узнал, что сын мой христианин! По этому одному слову ты можешь измерить пропасть, на краю которой стоит он, а с ним и я, как отец, любящий его безмерно. Он один у меня. Мать его умерла молодая. На него перенес я всю любовь, которую чувствовал к ней. Я воспитывал его, я думал, что он будет утешением и опорой моей старости, а он… христианин!

Корнелиан слушал старого сенатора с удивлением и прискорбием. Оба они задумались и долгое время молчали. Тяжко было это молчание, особенно для Полемия.

— На что же ты решился? — спросил наконец Корнелиан.

— Я? Сперва я спорил с ним, старался его образумить, потом умолял бросить эту нелепую затею, наконец рассердился, но все было напрасно. Он остался кроток, покорен, но непоколебим. Понять не могу, чем эти люди привлекают к себе молодых, богатых людей, понять не могу упорства тех, кто примыкает к этой секте, мне редко доводилось слышать, что кто-нибудь из них отступился. Правда, что некоторые христиане, жестоко гонимые, оставляют города, бегут в леса, пещеры и подземелья, но и там молятся, а когда схватят их, мужественно переносят мучения и смерть.

— Мы с тобою мало знакомы с этими христианами, — сказал Корнелиан, — стало быть есть что-нибудь такое, что привлекает к ним… но теперь поговорим только о твоем сыне. Он никогда не ходил на пиры, на собрания, в цирки. Я тебе советую открыть дом, задавать праздники, требовать его присутствия, словом, рассеять его, погрузить в водоворот светской жизни. Быть-может он забудет тогда привлекшую его секту и отстанет от нее. Но захочет ли он повиноваться тебе?

— Он, Хрисанф? — воскликнул старый сенатор, — но нет во всей империи более покорного, более кроткого, более почтительного сына. Одного слова моего достаточно, чтоб он повиновался мне.

— В таком случае прикажи ему явиться на первый праздник, который ты устроишь в своем доме, и оставь всякий разговор о христианах, как будто забыл обо всем этом.

Полемий нашел совет разумным. Он помирился с сыном, не вымолвил ни слова о христианах, сказал ему, что он возвращает ему свободу и одарил его деньгами для его удовольствий. Хрисанф благодарил отца, обрадовался примирению с ним и в тот же день вышел из дома. Когда вечером он воротился домой, кошелек его был пуст; он отдал все свои деньги христианскому епископу для раздачи бедным. Сердце его трепетало от радости при мысли, что и он мог одеть нагого и накормить голодного, как завещал Спаситель.

Через несколько дней в доме Полемия все засуетилось: слуги убирали портик дома гирляндами, развешивали богатые ткани между колоннами, выносили бронзовые курильницы и ставили их в парадных покоях. В одном из них накрывали столы и рассыпали на них розы и другие благоухающие цветы. Толпа поваров готовила ужин, состоявший из множества изысканных блюд: плоды самые редкие, сласти самые затейливые, словом все, что можно было достать, не жалея денег и стараний многочисленных невольников, было заготовлено. Были приглашены самые знатные, самые уважаемые лица города, известные в городе красавицы заготовляли для этого праздника дорогие уборы и разбирали свои драгоценности, намереваясь затмить нарядом и красотою одна другую. Полемий позвал сына и объявил ему, что дает праздник, на котором он должен присутствовать. Хрисанф не возразил ни слова и покорился воле отца, хотя по его задумчивому лицу видно было, что ему не нравилось это приказание.

Настал вечер; люстры зажглись, стены расписанные яркими красками с изображениями богинь и танцовщиц, при свете огней казались еще ярче, чем днем; покои наполнились благовонием духов, струившихся из курильниц и ароматом цветов. Обильный яствами и украшениями стол для ужина, с богатыми вокруг него ложами для пирующих, ожидал их в одном из самых больших покоев дома-дворца. Гости приезжали и приходили одни за другими. Женщины блистали красотой, драгоценными камнями и яркими одеждами. В доме играла музыка; шуты и танцовщицы готовились дать представления, вроде наших балетов. Входившие гости встречались со старым хозяином и молодым его сыном. Хрисанф приветствовал приглашенных отца с изысканною вежливостию, но оставался холоден и недоступен, хотя разговаривал со всеми. Молодые женщины и девушки были особенно любезны с ним, ибо находили его привлекательным и хорошо воспитанным. После различных представлений и увеселений начался роскошный ужин. Хрисанф, продолжая быть любезным, разговаривал с соседями, но не притронулся к изысканным блюдам ужина, не отведал вина и веселие избранного общества не коснулось его. Он думал о том, сколько денег истрачено на этот праздник, какая ненужная и, по его мнению, преступная роскошь являлась тут и сколько печали и слез можно было усладить и отереть на половину сумм, растраченных на излишние угощения. Однако он до конца продолжал занимать гостей и проводил их до порога дома. Оставшись один, он вздохнул свободно и удалился в свою комнату.