Глава 20

Софи

Этой ночью мы остановились в отеле. У меня трясутся руки, когда вхожу в номер. Нутром чувствую, что он ждет.

В гостиной пусто, включена только боковая лампа, освещая буфет, кремовые кожаные кресла, глянцевые деревянные столы и серый мягкий диван. На одной стене расположены французские двери, пара из которых распахнута, и газовый белый тюль развевается на теплом вечернем ветерке.

Слышу, как открывается дверь ванной.

— Болтушка?

Спустя секунду заходит Габриэль.

У меня отпадает челюсть, и слабый писк вырывается наружу.

— Гребаный ад.

Он останавливается на полпути в комнату.

— Что не так?

Не так? Ничего. Ничегошеньки. Я с трудом сглатываю, испугавшись, что стою с вывалившимся языком.

Он снял ботинки, носки, ремень. Пуговица на его прекрасных брюках расстегнута, показывая черную полоску трусов. Не знаю, боксеры или обычные. Я хочу знать. Пальцы дрожат от желания потянуть молнию вниз и исследовать.

Но не это заставляет онеметь, а жар, вспыхнувший между моих бедер. Нет. Пиджак и галстук исчезли, рубашка расстегнута и распахнута.

За все время я ни разу не видела Габриэля без рубашки. Он прячет свое тело, как благочестивый викторианец, позволяя мне видеть себя только полностью одетым и отполированным. Теперь я знаю почему. Взгляни я на него хотя бы мельком, наверное, никогда, находясь рядом, не смогла бы сформулировать связную мысль.

Грудь Габриэля — произведение искусства. В ней воплощены все мои фантазии о мужчинах. Даже не знаю, как это возможно, но не собираюсь жаловаться. Боже, его хочется касаться. Оливковая кожа, тугие коричневатые соски, немного темных волос на груди поверх самых невероятно отточенных...

— Ты таращишься, — произносит он сухим тоном.

— Да, таращусь.

Поднимая глаза, вижу, что он озадачен. Широкая бровь поднята. Я пытаюсь подражать ему и терплю неудачу, когда обе брови поднимаются как одна. Его губы подергиваются от удовольствия.

Он переступает с ноги на ногу, заставляя пресс сжиматься. Господи. Это не какой-то чрезмерно развитый поклонник тренажерного зала, просто твердый и сильный. Идеальный баланс между выраженной мускулатурой и здоровым мужчиной...

— Софи, ты все еще таращишься.

— Думаешь, легко отвести взгляд от всего этого великолепия? — спрашиваю я его пупок.

Габриэль фыркает от смеха, открывая чуть больше нижнего пресса, я облизываю губы, наклоняясь к толстой выпуклости его члена, которая прискорбно скрыта брюками.

— Ты невозможная, — бормочет он, хотя в голосе слышится смех.

Он проходит дальше в комнату, а затем практически убивает меня, когда садится в одно из низких кресел. Раскинувшееся тело, широкие, вытянутые бедра напряжены, словно для того, чтобы усадить меня на колени... это слишком.

Я хочу оседлать его и языком проложить путь от впадинки на шее до кончика члена.

Габриэль смотрит так, будто знает, о чем я думаю, и воздух сгущается. Мы многое оставили невысказанным. Теперь я вспоминаю его губы, удивительно мягкие, но сильные.

Глядя, как он опускает веки, я задаюсь вопросом, о чем он думает. Но мужчина не двигается. Напряжение скользит по его телу и змеится по комнате. Я чувствую его в горле и вдоль спины. Мы снова закрываемся, отступаем.

Не прерывая зрительного контакта, медленно стягиваю туфли и ставлю их на пол.

— Я откровенна, — говорю ему. — Смотрю на тебя такого и хочу глазеть вечность.

Он фыркает и качает головой, опершись виском на костяшки пальцев.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь «такого»?

— Раздетого.

Габриэль напрягается. И это прекрасно сказывается на его груди. Я пытаюсь сосредоточиться на его лице, в основном для поддержания некоторого подобия приличий.

— Ты думаешь, что я сейчас раздет? — тихо спрашивает он.

— Это начало. — Я тянусь к сумке с фотоаппаратом. — Позволишь тебя сфотографировать?

Если камера разделит нас, станет безопасней. Это даст возможность каждому спрятаться, пока нам комфортно друг с другом.

— Ты серьезно?

— Звучит, будто ты удивлен. — Поднимая камеру, сажусь на диван напротив. — Не говори, что прежде никто не просил сделать твое фото.

— Просили. Я никогда не видел смысла. — Он пожимает плечами. — Я не история.

Ты — моя история. И всегда ею был.

— Это только для меня, — вместо этого говорю я. — Ни для кого больше.

Проницательным взглядом он пригвождает меня к месту.

— Зачем тебе это?

Чтобы я смогла сохранить кусочек тебя навсегда.

— Фотографии запечатлевают моменты времени. Я хочу сохранить этот, когда ты, наконец, позволяешь мне увидеть частичку себя, скрытую под одеждой.

Он раздувает ноздри на вдохе и медленно выдыхает. А потом хрипло произносит:

— Фотографируй.

Так я и делаю, пробуя разные ракурсы. Теплый свет лампы освещает плоскости и впадины его тела. Он сидит неподвижно, как король, развалившись на троне, исполняя мою маленькую прихоть.

Габриэлю это не нравится, мускулы дергаются с каждым щелчком затвора. Однако он не останавливает меня, просто смотрит, как я работаю.

Этого мужчину легко снимать. Камера его любит. Более того, у меня есть уважительная причина смотреть на него, сколько душе угодно.

— Чувствую себя ушлепком, — ворчит он.

— Кем?

Румянец заливает его щеки.

— Придурком. Идиотом. Позером. Делай фото.

Я смеюсь.

— Такой чувствительный.

— Попробуй оказаться по другую сторону этой штуки. — Подбородком он указывает на камеру.

— Не буду извиняться, — говорю я. — Ты красивый, Габриэль.

Он мрачнеет.

— Это оболочка. Ничего общего с тем, что внутри.

Я сжимаю пальцы на гладких краях камеры.

— Думаешь, я тебя не вижу?

Габриэль просто смотрит своими голубыми глазами, поразительными и напряженными под темными бровями. Я никогда не видела столько силы в лице мужчины, его черты сплошная твердость и решительность.

Поднимаю камеру, снимая, пока говорю.

— У тебя крупный ястребиный нос.

Он заметно вздрагивает, и я понимаю, что задела его за живое. Однако не останавливаюсь.

— Горбинка немного смещена в сторону. Я всегда думала, она у тебя из-за поломанного в какой-то момент носа.

Делаю еще снимок, отмечая, что его брови удивленно поднимаются.

— Мне было пятнадцать, — произносит он. — Трое мальчишек набросились, когда я возвращался в комнату.

Мое сердце ускоряется.

— Упрямый нос. Ты принимаешь удар за ударом, но никогда не отступаешь. Бьюсь об заклад, ты не позволил этим парням сломить себя.

— Я не покорился, — шепчет он. — Поэтому они сломали мне нос.

Делаю еще снимок, фокусируясь на его глазах. Они потрясающие, в зависимости от настроения могут показаться холодным льдом или Карибским морем. Сейчас они горят синим пламенем.

— Это они наградили тебя тусклым шрамом, который пересекает левую бровь?

— Нет. Это мой отец.

Габриэль смотрит на меня, словно подзадоривает пожалеть его.

Я этого не делаю. Но сочувствую ему.

— У тебя между бровями две линии, — говорю я, двигаясь. — Ты хмуришься, когда читаешь с телефона, смотришь телевизор или слушаешь, как говорят другие. Это заставляет тебя казаться строгим и слегка раздраженным, но на самом деле все происходит потому, что ты концентрируешься на всех делах.

Его дыхание ускоряется, широкая мускулистая грудь поднимается и опускается.

— Твое тело.

У меня в горле образуется комок, во рту пересыхает.

Наступает тишина.

— Мое тело? — повторяет он тихо и уверенно.

Он откинулся на спинку кресла, разлегся как гребаный пир, но мышцы напряжены.

— Оно безупречное. Произведение искусства. — Лизабельное. Я судорожно вдыхаю, опускаю камеру и делаю снимок его торса: рельефный пресс, твердые грудные мышцы, маленькие соски. Совершенно лизабельное. — Ты тяжело работаешь, чтобы поддерживать форму, некоторые могут, думаю, принять это за тщеславие.

— А это не так? — Его голос грубый, взволнованный и хриплый.

— Нет. Ты используешь свое тело как оружие, идеальная боевая единица, чтобы никто не посмел рассмотреть настоящего тебя.

Габриэль ерзает в кресле, словно борясь с желанием убежать. Я продолжаю:

— И ты делаешь это, чтобы быть сильным. Потому что ненавидишь слабость.

У него перехватывает дыхание, и он расслабляется в кресле.

— Да, — хрипит он. — Только доверие к тебе, Болтушка, сейчас моя самая большая слабость.

Камера опускается, и я смотрю на него, не в состоянии скрыть свою боль.

— Ты ненавидишь меня?

Он моргает, словно пытается вырваться из тумана. Румянец заливает его щеки, дыхание сбивается.

— Думаю, «обожаю» здесь подойдет больше, — говорит он.

Ох. Черт.

Он фокусирует на мне пристальный взгляд, обнажая душу, наполненную болью и потребностью.

— Ты — моя самая большая слабость, потому что я беззащитен перед тобой.

Внутри разливается тепло. Быстро моргаю, губы дрожат, я разрываюсь между желанием широко улыбнуться и заплакать. Он расколол меня на части. И я точно знаю, что он чувствует, потому что внезапно мне тоже хочется спрятаться от этого.

Секс — это одно, но сейчас происходит нечто большее. Я думала о нем как о друге, мужчине, которого хочу заполучить в постель. Однако позволив себе это, потеряю сердце из-за человека, который не позволяет себе впустить кого-то.

Я заставляю себя поднять камеру, направляю на него, пытаюсь сказать мягко. Вероятно, у меня не получается, руки трясутся, голос хриплый.

— Но ты все равно не хочешь трахнуть меня.

Мне хотелось подколоть Габриэля. Мы оба знаем, что это не так. И я проклинаю себя за эти слова, зная, что он тут же ответит. Это витает в воздухе, и мое сердце начинает биться сильнее.

А потом Габриэль улыбается. Это улыбка хищника: легкий изгиб губ, взгляд с прищуром. В его груди звучит глубокий рокот.

— Ты в это правда, веришь? Болтушка, стоит ли мне рассказать обо всех способах, которыми я хочу тебя трахнуть?

Я издаю бессвязный звук, внутренности скручивает.

— Расскажи.

— Ты говорила о шрамах, — произносит он. — У тебя тоже есть один. На верхней губе, справа.