Странно осознать, что я одинока, несмотря на то, что на самом деле никогда не бываю одна. Но это так. Мне хочется, чтобы кто-то знал меня настоящую, а не блестящую оболочку, которую я показываю миру.

Я оставляю Киллиана и Джакса репетировать дальше и направляюсь к Райю, а затем — к Уипу. Когда заканчиваю с фото, загружаю их на компьютер и отбираю те, что хочу использовать сегодня в социальных медиа.

Время проходит быстро, а потом мы едем проверить место, где во вторник пройдет ночное шоу. Ребята взволнованы и энергичны. Клянусь, должно быть, они берут силу в музыке, так как чем больше говорят о ней, чем больше играют, тем кажутся более наполненными силой.

С другой стороны я? Я всё ещё чувствую последствия смены часовых поясов — с момента прибытия у меня плохой сон по ночам — и почти не обедаю. К слову, когда это мы пропустили ланч? Как я его пропустила?

Мой желудок рычит в знак протеста, и я пытаюсь игнорировать его, потому что никто ещё не готов уходить отсюда. Я делаю перерыв и сажусь на сцену, прислонившись к неподключенному амперу. У меня болит голова, и я бы с удовольствием вздремнула. Только обычно сонливость тоже как рукой снимает, как только захожу в свой номер.

Мой желудок снова урчит и, клянусь, начинает поедать самого себя, потому что внутренности сжимаются от боли. Я дергаю за молнию на чехле для камеры и матерюсь себе под нос. Ну вот, меня поглощает голод. Скоро начну рычать. А этим ребятам, кажется, нет, блин, никакого дела до того, что мы тут торчим уже несколько часов с тех пор, как ели в последний раз...

— Держи.

Мне под нос суют упакованный сэндвич из Pret A Manger. Через секунду рядом со мной на сцену садится Габриэль.

Мне одновременно хочется схватить сэндвич и восхищаться лёгкостью его движений.

«Что просто нелепо, — молча ворчу я, вонзая зубы в пшеничный хлеб. — Пускать слюни на то, как движется этот мужчина. И что дальше? Начну писать стихи о его щетине?»

К сожалению, я могла бы. Правда.

Как только еда попадает ко мне в рот, я вздыхаю от облегчения.

— Спасибо, — бормочу во время пережевывания.

— Ничего такого.

Габриэль немного приподнимает плечо, пока наблюдает за стадионом.

Он принес мне яичный салат с аругала. Мой любимый. Я сжимаю сэндвич в руках, словно драгоценный подарок, и делаю еще один укус. И еще. Черт, какая же я голодная.

— Это нечто.

— Не болтай с полным ртом. — Он достает из сумки бутылку воды, покрытую капельками конденсата, и откручивает крышку перед тем, как передать ее мне. — Боже упаси, еще подавишься едой и не сможешь больше болтать.

Вода ледяная, и я чувствую, как она охлаждает меня изнутри. Сладостная влага.

— Откуда ты узнал, какой сэндвич мой любимый?

Он смотрит вдаль, но его подбородок слегка опускается.

— Моя задача — знать всё о своих людях.

Его людях. Его стаде.

— Не вижу, чтобы ты принес еду еще кому-то.

Он наконец-то поворачивается в мою сторону. Мерцающие голубые глаза искрятся язвительным весельем, кривая линия губ слегка изгибается. Как всегда у меня перехватывает дыхание. Изгиб углубляется.

— Никто не выглядит таким голодным, как ты, Дарлинг. И ради всех нас лучше накормить тебя.

Я подозреваю, что он назвал меня по фамилии в виде насмешки, но Габриэль всегда произносит мое имя, будто ласку. Я отмахиваюсь от этого чувства, передергивая плечами.

— Меня даже не волнует то, что ты говоришь оскорбления в мой адрес. Это правда. Я была готова съесть собственные руки.

— Нам бы этого не хотелось. — Его рука почти касается моей. — Ты нужна нам для работы.

Мой телефон звонит.

— Замри на этой мысли, — говорю, отвечая на телефон. — Желтый?

— Желтый? Вот как ты отвечаешь на звонки? Это твоя мама, к слову.

Я закатываю глаза.

— Да, мам, я узнала твой голос.

— Ну, с тобой никогда не знаешь наверняка, — отвечает она, глубоко вздыхая. — Ты очень давно звонила, могла и забыть.

Улыбаясь, я опускаю сэндвич.

— Мам, ты могла бы сделать чувство вины видом Олимпийского спорта.

— Я пытаюсь, мой ангельский пирожочек. А теперь расскажи о своей новой работе. Они с тобой милы? Тебе всё нравится?

Это не тот разговор, который мне хотелось бы вести рядом с Габриэлем и его супер острым слухом, не говоря уже о его явно веселом обращенном ко мне взгляде. Но не могу же я заявить об этом вслух.

— Конечно, все они мило ко мне относятся. В противном случае, я бы не осталась.

Не совсем правда. За последние годы я работала на многих дерьмовых работах с даже еще более дерьмовым начальством, но решила начать с чистого листа: не воспринимать ничего, что не приносит мне радость.

— И я рада этому, ма. Правда.

— Ну, тогда хорошо. А те ребята из группы? — ее голос становится ниже. — Они настолько же секси, как выглядят по телевизору?

Я рассказывала ей, чем занимаюсь, в своих смс. Но не ожидала, что мама знает о «Килл-Джон». Я фыркаю в трубку.

— Серьезно? Ты пытаешься травмировать меня на всю жизнь? Тебе не нужно спрашивать о секси рокерах.

Рядом со мной Габриэль фыркает и откусывает немного от моего сэндвича. Я краду его обратно, бросая на парня косой взгляд, пока мама продолжает говорить:

— Прошу, — тянет она. — Если бы я не любила секс, ты бы даже не появилась...

— Ла, ла, ла... Я тебя не слышу!

Габриэль хихикает так тихо, что слышно только мне. Но для меня этот звук должен быть под запретом, так как посылает покалывание туда, где я в нем не нуждаюсь.

— На свет! — решительно заканчивает мама.

— Мам.

— Не скули, Софи. Это некрасиво.

Слышится щелчок, и затем в разговор врывается голос отца.

— Моя деточка не скулит.

— Видишь? Папа знает, — вставляю я, усмехаясь. Это наша с ними старая игра, и кого волнует, что мне двадцать пять лет; здорово продолжать вести себя как ребенок. Безопасность и комфорт.

Вот так, сижу на сцене, собираясь отправиться в тур по Европе с самой известной в мире группой. Но на несколько минут я могу быть просто Софи Дарлинг, единственной дочерью Джека и Маргарет Дарлинг.

— Ты ее испортишь, Джек, — говорит мама. — Я должна противостоять дурному влиянию дозой твердого реализма.

По сути, я — это моя мать, только моложе и с меняющими цвет волосами. Мне приходится прервать родителей до того, как они смогут продолжить это. Препираться они могут хоть вечность, а у меня тут обед с сексуальным и любознательным боссом — сама мысль об этом наполняет меня острым предвкушением.

— Послушайте, мой обеденный перерыв почти закончился. Давайте перезвоню вам завтра, когда мы остановимся на денек.

— Ладно, сладкая, — говорит папа. — Просто помни, мужчины любят тех женщин, которые играют жестко. Тех, которых сложно заполучить.

Мне не нужно бросать взгляд на Габриэля, чтобы знать, что он закатил глаза.

— И, тем не менее, у вас с мамой всё началось с секса на одну ночь...

— Черт побери, Маргарет. Ты слишком много ей рассказываешь.

Всё еще смеясь, мы прощаемся, и как только я кладу трубку, Габриэль начинает говорить:

— Ну, теперь твои слегка сумасшедшие словесные атаки становятся более понятными.

— Подсушивать невежливо, ты же знаешь...

— Мне пришлось бы закрыть уши, чтобы не слышать этого трещания. — Он смотрит на меня с ясно читаемым весельем в глазах. — Они болтают так же громко, как и ты.

— Разве правильно сказать не наоборот?

— Детали.

Я улыбаюсь, хоть и хотела бы сдержаться, и толкаю его плечо своим. И это подобно толканию плечом кирпичной стены.

Габриэль снова берет мой сэндвич, и так как я чувствую себя щедрой, то оставляю его ему, вместо этого принимаясь за вторую половину. Он приканчивает свой кусок за два укуса, затем вытирает рот салфеткой.

— У тебя милые родители, Болтушка.

Тепло наполняет мою грудь.

— Спасибо. Я по ним скучаю.

Он сочувствующе кивает.

— Не получается с ними часто видеться? Ты говорила раньше, что выживала на лапше быстрого приготовления...

— Я люблю своих родителей, — перебиваю я. — И вижусь с ними так часто, как могу. Но есть предел тому, что я могу у них взять. Они... немного слишком усердствуют, пытаясь присмотреть за мной.

Я поднимаю телефон и прокручиваю фото, пока не нахожу нужный снимок. Это мое давнее фото, на нем я широко и болезненно улыбаюсь, сидя между родителями на диване. Передаю мобильный Габриэлю.

Он долго разглядывает снимок.

— Ты немного похожа на них обоих.

— Да.

Мне это отлично известно. У меня темно-карие глаза мамы, наглая улыбка и курносый нос. От папы мне достались структура тела и волнистые русые волосы. Я опускаю взгляд на маму — ее карамельные окрашенные волосы ниспадают прямыми локонами. Мне тоже всегда хотелось такие волосы.

— Это мое фото на вечеринке в честь выпускного из колледжа.

Мужчина хмурит брови, ожидая услышать пояснения.

Я качаю головой и кривлю губы.

— Это была вечеринка с пивом в бочонках. И они оказались там единственными родителями.

От него исходит краткий шокированный смешок, а затем Габриэль сглатывает.

— Это объясняет твое кривое выражение лица.

— Ха. Это выражение того, кто строит планы долгой и мучительной смерти своих родителей.

Он издает веселый звук.

— Они всегда были такими — вникающими во всё-всё. Мама наполовину филиппинка, наполовину из норвежских американцев. Она обычно готовила мне пакеты с перекусами: яичные рулеты и копченную лосятину.

— Яичные рулеты?

— Филиппинские спринг-ролы, в основном. Очень вкусные. Но добавь к ним копченной лосятины? И уже не очень, — я кривлюсь. — А еще и папа. Этот большой и чокнутый, наполовину шотландский американец, наполовину армянин, профессор социологии. Он обычно дразнил меня, называя уникальной малышкой и объясняя мою запутанную родословную умирающим от скуки друзьям, — я вздыхаю. — Так что общение с ними лучше дозировать.

— Тебя любили, — произносит он нежно. — Это замечательно.

— Так и есть. — Я обвожу взглядом огромный стадион, наблюдая, как дорожная команда пакует инструменты, пока «Килл-Джон» сворачиваются. — И это тоже было проблемой. Я не хотела, чтобы они узнали, что их дочь потерпела неудачу. Или что я не могу себя прокормить. Я не лгала, когда сказала, что стыдилась своей работы. Лишь в прошлом году я снова стала хотеть их увидеть, понимаешь?