Ты незабываем, иначе и не скажешь

— Эл, всё готово.

Лин Марнесс уже разменял десятый десяток лет, и уже лет десять ему не доводилось прямо стоять на ногах. В былые годы он был человеком-громадиной, двухметровым, боксёрского телосложения. Мало было на свете таких людей, кто мог бы посмотреть ему прямо в лицо, а тех, кто мог бы при этом отказать — и того менее. Всё это богатство за годы подточила болезнь. Он чувствует, словно живёт на дне глубокой ванны, окружённый скользкими стенами, на которые невозможно залезть, и никто из тех, кто смотрит на него сверху, не в силах помочь ему, не в силах протянуть руку. Последние несколько месяцев он лежал, свернувшись, на своей постели, до срока приобретая трупный цвет. Было бы терпимо, если бы он лишился рассудка, но он помнит, кем был раньше: вожаком, надеждой и опорой. Раньше он мог повернуть к лучшему ход катастрофических событий, мог добиться справедливости. Раньше он защищал людей.

— Эл. Можешь просыпаться.

Но сейчас в его редких, бесцветных волосах гуляет ветер, а с неба падают лучи Солнца, жар которых наполняет его тело, словно тонизирующий напиток. Он на свежем воздухе; слишком много времени прошло с тех пор, как ему доводилось выходить на свежий воздух. Открыв глаза, он видит озеро. Знакомое озеро в северо-западном краю, куда он раньше ездил каждое лето, не беря никого с собой. Он на лодке — его собственной лодке — лежит на палубе, покрытой одеялом. В нескольких километрах позади от них стоит его домик у озера, и сейчас там никого нет.

Лучше и быть не может. Он и не знал, что в нём ещё остались силы на то, чтобы хотя бы выйти из больницы, не то что преодолеть такой путь. Но если бы пришлось выбирать место, где лучше уйти, то может статься, он выбрал бы именно это.

— Ты помнишь меня?

Марнесс глядит, и его глаза постепенно крепнут. Рядом с ним на палубе уселась женщина, вся внимание. Перед ней лежит крупный медицинский саквояж, набитый разными лекарствами. За её спиной на палубе лежит пиджак от костюма, рукава у женщины закатаны для работы. В данный момент она утилизирует использованный шприц.

Появляется смутное воспоминание, постепенно кристаллизуется. По сравнению с той, какой он её помнит, женщина стала в два раза старше и в два раза уверенней. Такую было бы сложно забыть. Он научил её всему, что… ну, всему, что помнил на тот момент. Он помнит её в роли полевого агента. Он помнит, как отправлял её в самое пекло немалое число раз.

— Мэрион.

— Эл, — мягким голосом объясняет женщина, — ты умер. Ты умер в кругу скорбящих родственников. Они тебя очень любили, они лили по тебе слёзы. Похороны «куклы» состоятся через несколько дней, но, к сожалению, своими глазами ты их увидеть не сможешь. Теперь ты мёртв, а это — посмертие.

— Мэрион. Хатчинсон. — Марнесс чувствует, как золотом разливается по его костям чудодейственное средство.

Теперь она Уилер, но не поправляет его.

— Когда ты подал в отставку, Эл, мы сделали для тебя всё то же, что и для других отставников; всё то же, на что мы соглашаемся, когда подписываемся на эту работу. Мы дали тебе лекарство, от которого ты забыл. Ты вышел вон в последний раз, и всё, что ты сделал для нас — огромный багаж дел, множество спасённых жизней — вылетело в трубу, а твоя легенда перекрыла прошедшие годы и стала реальностью. Именно поэтому ты, находясь на пенсии, верил, что раньше возглавлял отдел в ФБР. Ты хотел именно этого, мы этого хотели, и на этом мы условились.

— Но ты и только ты согласился ещё на одно условие. И, наверное, ты сейчас вспоминаешь, какое именно. Я ввела тебе сыворотку, которая мощно поворачивает процесс старения вспять, и влияет на всё — на органы, на ткани, на память. Скоро ты до неё доберёшься. Вспомнил?

— Да, — вспоминая, квакает Марнесс. Голова у него идёт кругом.

— Ты завещал нам последние двенадцать часов своей жизни. Ты просил полноценной, счастливой и, бесспорно, заслуженной отставки… но в последний день тебе придётся поработать на нас из-за одного особенного дела. Вот договор, заверен твоей подписью, видишь? Рядом — моя, я была свидетелем.

— Да.

— Ты помнишь, кто ты такой?

— Доктор Лин Патрик Марнесс, сотрудник Фонда, — отвечает он. — Основатель отдела антимеметики.

Уилер облегчённо улыбается. Приятно снова его видеть.

— Нам нужно, чтобы ты кое-что вспомнил, — поясняет она. — Вспомнил то, что не помнит больше ни один человек на свете; то, что зарыто так глубоко, что невозможно это извлечь, не убив тебя. Поэтому этим днём мы так и поступим. Извлечём эти воспоминания, а как закончим, тогда придёт твоя смерть.

Марнесс уже дошёл по обратному пути до того момента, когда он сам запустил этот механизм. Во всех подробностях он вспоминает тайну, необъяснимые белые пятна, до которых не добраться без риска для жизни с помощью любых химических или физических способов. Он вспоминает, как отложил эту задачу до сегодняшнего дня.

— Что случилось в 1976 году? — спрашивает Уилер.

Марнесс садится прямо. Его кожа разглаживается, дыхание становится более глубоким и ровным.

Его мозг словно разъедает червоточина, делит его напополам так, что глаза видят разные промежутки времени. Правым глазом он видит озеро, видит лодку, на которой умирает, левым — множество до боли знакомых образов, лиц и мест. Барт Хьюз с его ухмылкой, толстыми очками и детским лицом, похожий на ребёнка, надевшего униформу научного сотрудника Фонда; первая команда Зоны 48, замечательные технари, но препоганые игроки в софтбол; молодая Мэрион с нервами как стальные канаты и умом лазерной остроты; пиджаки, халаты, оперативники МОГ. И повсюду — бесчисленные документы и тонны порядковых номеров.

Он начинает свой рассказ.

В 1976 году он основал отдел. Всю идею он отшлифовал за одну блистательную неделю, выковал научные основы и получил первый химически чистый мнестик с помощью троицы лично отобранных помощников, первых научных сотрудников отдела антимеметики. До этого ни о каких антимеметических объектах никто не знал — вся операция была предпринята наугад — и тем не менее, группа сразу же наткнулась на золотое дно. Пассивные информационные чёрные дыры, активные хищные инфоядные, незапоминающиеся черви, покрывающие кожу человека, словно пылевые клещики… заразные дурные вести, секреты, хранящие сами себя, живые убийства, китайские кварталы.

Уилер задаётся вопросом, а нет ли в голове Марнесса какого-нибудь более серьёзного изъяна. В его изложении события выглядят безнадёжно романтичными. По опыту Уилер, никто не вспоминает о Фондовской работе с теплотой.

— Но всё произошло так быстро, — говорит Марнесс. — Для разработки условий содержания требуется время, больше времени, чем это занимало у меня. Фонд в целом приобретает за год около десятка новых объектов. Я же один нашёл столько же за какой-то год. Было слишком легко. Как будто я всё это уже знал, просто вспоминал заново.

— А потом… как-то раз я понял, что ничего не помню о своей жизни до Отдела. Я знал, что не один десяток лет прослужил в Фонде оперативником, именно на этой работе я получил «добро» на создание своего отдела, но на этом всё. Словно стена в мозгу, и даже мнестики за неё не пробивались. Я пошёл в архив документов, отыскал своё личное дело, и…

Марнесс не заканчивает предложение. Не потому, что не знает, что дальше сказать, а намеренно. Дальше произошло именно многоточие.

— Через половину рабочего дня ты проснулся у себя за столом и ничего не помнил, — продолжает Уилер. — Ты прошёл по этому кругу ещё с десяток раз, пока кто-то не понял, что происходит, и не вывел тебя из цикла.

Всё это знакомо Уилер. Личное дело по-прежнему там, и антимеметическое воздействие по-прежнему окружает его вторую половину. Всё это могло бы окончиться в секунду, если бы только была возможность прочесть ту вторую половину.

— Когда я собрал доказательства, — продолжает Марнесс, — я нашёл… ну, дыру. Как пазл, в котором только края и уголки. Поэтому я сделал то единственное, что смог — посмотрел, какой формы дыра. И мы с Бартом Хьюзом сформулировали теорию.

— Этот отдел антимеметики — не первый. Был и другой, до 1976 года. Я служил в этом отделе, вероятно, и возглавлял. Кроме меня нет ни одного уцелевшего выходца из этого отдела. С той командой что-то случилось. Какая-то антимеметическая сила сжевала и проглотила саму идею отдела антимеметики. Меня вывели из игры легко, я уцелел. Остальные, кем бы они ни были и сколько бы их ни было, пропали без следа, все до единого.

— Это мы уже и сами знаем, — кивает Уилер. — То завещание ты писал при мне, помнишь? Вопрос известен. Но до ответа не добраться, не убив тебя. Именно этот ответ мы ждали все эти годы. Я здесь для того, чтобы задать тебе вопрос: что произошло?

Марнесс прикрывает рукой правый глаз и морщится. Попытка не удаётся.

— Там пусто. Ты недостаточно далеко отправила меня в прошлое, в голове по-прежнему та стена. Я помню, почему существует вопрос, но я не помню ответа. Надо ещё.

Уилер протирает ему руку и вкалывает ещё десять лет[1].

После того, как начинает действовать вторая доза X, Марнесс кажется другим человеком. На лице снова появляются морщины, на конечностях отрастает мышечная масса, но Уилер не сразу понимает, почему это происходит: она только что заставила его пересечь границу между кабинетным агентом и агентом полевым. Марнесс ушёл в прошлое немного дальше руководящей должности, на которой проблемы решались с помощью правильно выбранных слов, ушёл туда, где он выживал за счёт физподготовки, внимательности к ситуации и практического опыта.

В первый раз за множество лет Марнесс поднимается на ноги. Он оглядывается вокруг, смотрит на мирное золотистое озеро, на небо и на саму лодку. И остаётся стоять. Он разглаживает больничную робу; ему кажется, сейчас был бы уместен свитер и что-нибудь для рыбной ловли. Он запускает руку в свои новые старые волосы. Бакенбарды снова отросли.