– Но только немного, правда? Все же больше льстит.

– Ты сумасшедший, – прошептала я и зевнула. – Какой человек говорит такие вещи на полном серьёзе?

– Терпеливый человек.

– Терпение предполагает, что ты чего-то ждёшь.

– Не забывай, я точно знаю, чего жду, – рассмеялся Сэм.

Соблазн в его голосе явно присутствовал, в результате чего слова звучали очень сексуально.

– Я сказала тебе, что не занимаюсь этим регулярно.

– Но существуют же мужчины, с которыми ты иногда спишь. Почему я не могу быть одним из них?

– Зачем ты тогда приглашаешь меня пообедать, если хочешь другое? – поинтересовалась я.

– Потому что люблю покушать. Подумал, что смогу, как говорится, убить двух зайцев сразу.

– Ты... ты... – от такой наглости я лишилась дара речи.

– Да. Знаю.

– Мне пора ложиться, Сэм. Действительно.

– Мне тоже.

Я замерла, а мой палец застыл на кнопке отбоя.

– Ты хочешь сказать, что отсутствовал всю ночь?

– О да. Я вернулся домой всего несколько минут назад.

Эти слова снова заставили меня вздрогнуть.

– На самом деле?

– Ты не единственная, кто иногда с кем-нибудь спит, Грейс.

Это совсем не то, что я хотела бы услышать, хотя и прав жаловаться у меня не было.

– Блондинка.

– Была ли она блондинкой? Я не помню.

– Хочешь утереть мне нос? – недоверчиво спросила я.

– Для тебя имеет какое-то значение, когда я этим занимаюсь? – ответил Сэм. – Тогда задай себе вопрос, почему.

– Ты не просто сумасшедший, ты жалишь, как оса, – застонала я.

– О, то, что я собираюсь сделать, намного приятнее.

Чёрт. Он опять заставил меня рассмеяться, хотя очень скоро смех сменился на скрежет.

– Будь разумным, Сэм. Мне пора спать.

– Мы пообедаем вместе?

– Ты пользуешься моей усталостью. И ты это прекрасно знаешь.

– В этом плане я бесстыжий.

– Я позвоню тебе, – выдохнула наконец я. – Не звони. Если разбудишь, я тебя убью.

– Ты мне позвонишь, – повторил он. – Обещаешь?

– Да, ты, правда, выпустил жало. Я обещаю.

– Я буду ждать.

Я снова почувствовала давление в груди.

– О, Сэм. Не жди слишком долго.

– Ох, Грейс, – прошептал он, – для меня нет ничего лучшего.

– Хорошо, я тебе позвоню.

– Иисус ненавидит лжецов, Грейс.

– Иисус... – закашлялась я. – Я думала, ты еврей.

– Но ты-то не еврейка.

– Я не очень религиозный человек.

– Ладно. Хорошо. Киану ненавидит лжецов.

– Киану? – потребовалось несколько секунд, чтобы заставить мои мозги работать, но, несмотря на усталость, я всё поняла. – Обещаю, – пробормотала я про себя и заснула.

***

Выспаться мне не удалось: зазвонил телефон. Это оказался колл-центр, а не Сэм. В полудрёме я подняла трубку, выслушала сообщение и упала обратно на подушку с мыслью о том, что лучше бы это мне приснилось в кошмарном сне. Тогда бы этот звонок не состоялся.

Звонивший был незнаком, но дрожь в голосе я знала слишком хорошо. Мне не требовалось ничего говорить или задавать ему вопросы: собеседник предоставил всю необходимую информацию. По крайней мере, за это я была благодарна. Дела это не упростило, но процесс пошёл быстрее.

Я быстро приняла душ и оделась, а затем отправилась в фургоне в больницу «Хёрши Мед». На сей раз можно обойтись без Джареда: мне не требовалась помощь, чтобы забрать тело ребёнка.

Они встретили меня в вестибюле больницы – молодая пара, оба приблизительно моего возраста. Горе заставило померкнуть краски на их лицах, но рукопожатие мужчины оказалось твёрдым. Они поинтересовались, можно ли сейчас уладить все формальности, связанные с похоронами их сына.

– Мы не хотим ждать, – пояснил он.

Его жена, стоявшая рядом, молча кивнула. С другими членами семьи делить им нечего, и они желали похоронить сына как можно скорее.

– Это из-за моей жены, – объяснил он, когда та извинилась, чтобы выйти в туалет. – Это нас убивает, понимаете? Мы два дня назад даже не знали, что он болен. Мы должны его...

Мужчина задыхался от слов, и, хотя в его глазах сверкали слёзы, он не плакал.

– Я понимаю, – произнесла я и легко коснулась его плеча, обтянутого флисовой курткой.

Он на мгновение прикрыл глаза, но быстро взял себя в руки.

– Я должен быть сильным для неё, – пробормотал он.

Он говорил со мной, но слова предназначались для него самого.

Когда его жена вернулась, потребовалось всего полчаса и несколько звонков, чтобы обсудить детали траурной ночи и похорон на следующий день. Начальник кладбища не очень радовался тому, что похороны должны состояться в воскресенье. Когда я объяснила ему необходимость, он на мгновение замолк, а затем согласился.

Женщина отдала мне одежду в бумажном пакете. Я оставила скорбящих супругов в холле, а сама отправилась в морг, чтобы забрать их сына. Мне приходилось совершать сотни подобных поездок, и я довольно безразлично относилась к трупам, но этот случай особый. Никогда раньше не приходилось забирать ребёнка из морга. Случалось, забирала подростков или молодых людей, но ребёнка – никогда. Он умер в четырёхлетнем возрасте от внезапной необъяснимой лихорадки, вызванной особо тяжёлым вирусом летнего гриппа.

Симону, моему племяннику, тоже четыре года.

В больнице мальчика поместили в мешок для трупов, но, когда я привезла его в похоронное бюро, пришлось выложить его на стол голышом, чтобы подготовить к похоронам. Родители пожелали, чтобы их маленький сын был похоронен в пижаме с футбольными мотивами, с любимым плюшевым мишкой и одеялом. Мне пришлось набивать ему щёки ватой, чтобы они казались круглыми. Когда я это делала, дрожали руки. Я плакала, осторожно одевая его и накрывая мягким синим одеялом. Когда я разглаживала его мягкие локоны на холодном лбу, слёзы потекли ещё сильнее. Хотя я часто сострадала семьям, доверившим мне своих любимых умерших, это никогда не являлось моим личным горем, даже если я знала покойного при жизни, то могла преодолеть печаль, понимая, что горе предназначено для живых. Мёртвые ушли, и наше сострадание им уже не поможет. Мы должны скорбеть с теми, кто остался, и моя скорбь никогда не была такой сильной, как у моих клиентов. Но возле этого маленького мальчика, глаза которого закрылись навсегда слишком рано, я плакала. Когда придут его родители, они должны увидеть своего ребёнка, каким он был, а не таким, какой он сейчас. Не хочу, чтобы они знали о вате за щеками или о том, что под его пижамой есть линия стежков, похожих на железнодорожные пути – врачи разрезали его, чтобы спасти ему жизнь. Я плакала, и когда укладывала его в самый маленький гроб, имеющийся у нас. Он был дороже, чем они могли себе позволить... но я бы не сказала им об этом. Я тихо плакала, пока работала, горячие слёзы текли по моему лицу, а в уголках рта собиралась соль. Я также плакала, когда звонила Джареду, чтобы сообщить, что он должен явиться на следующий день и помочь мне.

Хотелось, чтобы они видели его таким, каким он был. Хотела дать им это крошечное утешение и тем самым избавить их от ещё большего горя. Хотелось сказать им, что теперь он был в безопасности и в лучшем месте, где ему больше не нужно страдать от боли, хотя сама и не верила в это. Я знала, что он ушёл... просто ушёл. Тем не менее я скажу им эту простую ложь, так как знаю, что они ждут её от меня. Она будет защищать их сотнями других шепчущих слов из лучшего мира. Она помогла бы им, если не сейчас, то потом, когда они будут смотреть на его фотографии и просить друг друга не забывать звук его сладкого маленького смеха, хотя они, возможно, уже давно его забыли. Я не могла заставить себя поверить в жизнь после смерти, но сделала всё, чтобы помочь им поверить в это.

Уже стемнело, когда закончились все приготовления. Всё ещё плача, я легла спать и очнулась на подушке, мокрой от слёз. Я назначила приём на девять часов, и семья решила, что похороны должны состояться в десять. В девять сорок пять, за десять минут до того, как мы должны были отправляться на кладбище, всё ещё шли люди, чтобы попрощаться. Супружеская пара казалась ошеломлённой таким наплывом посетителей. Некоторых из скорбящих я не знала, но они были знакомы с моими родителями. Все места в часовне оказались заняты.

Во время молитвы я не плакала. Это неуместно, и родители мальчика не нуждались в моих слезах. Я нужна, чтобы позаботиться о бензине в баке катафалка и сообщить водителю, куда ехать. Я нужна, чтобы заполнить формы, официально подтверждающие смерть их сына, будто чернила на бумаге помогали справиться с их потерей. Я нужна, чтобы приветствовать скорбящих и отводить их в часовню, показывать путь к туалетам и книге соболезнований, рассаживать их по своим местам и отводить туда, где им положено быть. Эти мужчина и женщина, чей мир разбился на куски, нужны мне, чтобы я помогла им продержаться в течение нескольких часов. И я это сделала.

Они не планировали надгробную речь. Какие, в конце концов, у четырёхлетнего человечка могли быть достижения, которые надо перечислять? Но, когда помещение оказалось набитым до отказа, отец мальчика поинтересовался, будет ли уместно, если он произнесёт несколько слов здесь, а не на кладбище. Он встал перед толпой в плохо сидящем тёмно-синем костюме. Если он и плакал, то на его лице отсутствовали следы слёз, и глаза его сияли так же сильно, как в холле больницы. Он закурил один раз, затем другой, а мы все ждали, полные уважения к тому, что он скажет.

– Он так не научился убирать свой конструктор «Лего», – начал мужчина.

От горя его голос дрогнул, и большие мерцающие слёзы потекли из глаз и смочили губы. Я знала, какие они солёные. Из уст его жены сорвалось одиночное рыдание, но она приглушила его кулаком. Она не единственная, кто плакал. Не попытавшись вытереть лицо, её муж вновь заговорил. Сверкающие слезы капали с его подбородка.

– Он был моим сыном. Я любил его и теперь не знаю, что делать без него.

Он оглядел комнату и кивнул, будто довольный, а потом протянул руку к жене – теперь они плакали вместе, но не были одиноки в своих слезах как тогда, когда находились в больнице.