Охранник дергается, но на его месте я бы не нашел формального повода вмешаться. Видимо, мы совпадаем во мнениях – охранник успокаивается. А Тая смотрит вслед уходящему Денису, и в ее взгляде – любовь и прощение, встречающиеся только на дешевых иконах, продающихся в православной лавке у железнодорожного вокзала.

– Что ты ей сказал такого?

– А ерунду какую-то… Get into the ring, motherfuckers, and I’ll kick your bitchy little ass! Guns’n’Roses, с детства засело.

– Чего ты с ней так?

– Задолбала. Ты думаешь, она обиделась? Да она не умеет! Ей ссышь в глаза… Скажи, пусть текилы ­принесут.

Мы проходим в кабинет. Крот настоял, чтобы его оформили в стиле норы Карлито из старого фильма – дверь с круглым иллюминатором, окна во всю стену, жалюзи от потолка до пола.

Ощущая себя проституткой, я пользуюсь опьянением Дениса, чтобы урвать еще чуть-чуть, – торопливо докладываю ему о финансовых результатах работы клуба в последнюю неделю (чтобы потом – я же тебе все рассказывал, ты просто пьяный был), получаю его подпись на нескольких бумажках, как вдруг Денис, хитро сощурившись, вперивает в меня подозрительный и насмешливый взгляд:

– Зачем тебе бабки, Пуля?

Я на мгновение залипаю. Неужели он знает? Проглотив предательский комок, я с трудом выдавливаю, лишь бы не молчать:

– В с… в смысле?

– Вот ты уже десять минут мне что-то втираешь ровно по одной теме – бабки, бабки, бабки. Бабки то, бабки се. Бабки пятое, потом десятое. Мы же друзья, Пуля. Я тебя выпить позвал, поговори со мной. Может, мне херово или, наоборот, хорошо, и я хочу поделиться…

– Ну, давай делись. – Я стараюсь проконтролировать мимику, чтобы мое облегчение не было таким заметным.

Но, видимо, Денис просто не до конца избавился от плохого настроения, наорав на Таю.

– Я хочу понять, зачем тебе бабки, Пуля? – спрашивает Денис. – Что, шубу белую купишь, как у Роя Джонса? Бате мусорку новую?

Мне становится обидно, как в детстве, когда меня дразнили мусоровозом.

– Блин, Денис, проспись, а?

– Пуля, ты обиделся?

Отмахнувшись от Дэна, я покидаю кабинет.

Я стою на верхней площадке, опершись о бортик, и, попыхивая сигарой, рассматриваю танцующих внизу и киваю головой в такт музыке. Ничего не изменилось – я по-прежнему не танцую и нахожусь наискосок от радости, хотя на мне дорогой костюм и на руке болтается браслет весом в три моих прежних зарплаты.

Я вижу Фокстрота. Он подмигивает мне из зала. Указываю глазами на дверь и осторожно оглядываюсь – не увидел ли кто наших переглядок.

С этим местом мне помогла сама судьба. Через дорогу от «Гетто» находится старый обветшавший то ли большой сарай, то ли маленький ангар – я всегда затрудняюсь с определением бывшей функции этого места. Лет двадцать назад здесь вполне мог находиться свинарник или конюшня – пространство по бокам разделено истлевшими деревянными перегородками. Стекла в окнах выбиты, крыша прохудилась, и от полного загаживания место уберег лишь тот факт, что оно находится вдалеке от города. Время от времени я назначаю своим встречи здесь. Это не самый лучший вариант с точки зрения безопасности, но иногда приходится рисковать.

Я матерюсь сквозь зубы, когда вижу брошенную едва ли не на середине дороги тачку Фокстрота. Это старая «копейка», чей возраст бесстыдно подчеркивается самым ярким и аляповатым тюнингом, который я когда-либо видел. Эта машина напоминает спившуюся бабу, изгнанную из семьи и добывающую на стакан, отсасывая у бомжей, – ее внешний вид позволяет заключить, что она переходила из рук в руки не один десяток раз, и каждый из краткосрочных хозяев считал необходимостью оставить след в виде надписи – Hooligan, xXx, Schumacher.

– Фокс, я тебе говорил машину сюда загонять? – набрасываюсь я на Фокстрота, как только вхожу в сарай.

– Братик, ну все, извини, – нервной скороговоркой выбивает он, прижимая распростертую ладонь к сердцу – популярный у торчков жест, – просто не соображаю ничего, долбит по-черному. Я вообще не помню, как доехал, как тачку бросил. В голове только вмазочка, ты же понимаешь.

Нет, и слава богу.

– Бабки давай.

– Пуля, я это…

Стоит один раз дать в долг, и ты пропал. Как только ты даешь в долг, торчок автоматически вычеркивает тебя из списка людей, которым стоит платить. Ты сразу слетаешь в конец очереди.

– Фокс, давай деньги. Динеро, – говорю я как можно спокойнее, но со всей возможной жесткостью, – или так, или никак.

– Может, тачку возьмешь?

– Эту??? – Я искренне смеюсь. Неужели он хоть на секунду допускал реальность подобной сделки?

– Братик, ну, ты по-человечески меня пойми, мне же плохо, братик, мне в натуре жить не хочется, братик… – плачет он, и мне становится невыносимо, до комка в горле жаль этого молодого пацана, потому что ему всего двадцать, а в его жизни уже все случилось, а он не видел ничего, кроме этого сраного города, этих портов и этих долбаных пятаков, негритянских, и Сортировки с их движениями, торчками и шлюхами.

– Все. Прости, Фокс, давай вали. Привезешь бабки, получишь вмазку.

Фокс в отчаянии падает на колени, обхватывает меня за ноги, утыкается мне в колени зареванным лицом, хватает меня за руку и слюнявит ее поцелуем:

– Братик, ну ты пойми, я же помру сейчас, братик, мне же совсем плохо, я себя не чувствую уже, а у тебя же есть, братик, по-человечески, ты же человек, ну, пожалей меня…

Я беру его за локоть, поднимаю к себе и хочу сказать, чтоб он шел домой, заперся, заколотил все двери и на коленях умолял близких помочь ему, если они еще не отвернулись, и что я ему никогда больше не дам, и вовсе не из-за денег, а потому, что он слаб, а героин сильнее, и героин сломает и перемелет его, и все, что оставит по себе Фокстрот, уместится в короткой надпи­си на могильном памятнике, а фотографию придется клеить старую, потому что по новой все сразу станет понятно, и не спасут никакие «Ушедшему сыночку от мамы», никакие цветы не спасут, потому что всем станет ясно – здесь лежит долбаный наркоман, конченый…

Но я не успеваю. Как только я беру Фокстрота за плечо, он выбрасывает вверх руку, и в мое горло втыкается длинная заточка.

А потом я умираю.

Бесит бессмысленность и неправильность ситуации. Смерть – это то, что происходит с другими. На экране ТВ, в кино, иногда – в соседнем доме, но никогда – с тобой.

По ощущению это похоже на качели – состояние между сном и явью, когда ты раскачиваешься в пространстве, и дух захватывает – только теперь ко всему прибавляется боль.

Я слабею, и мне трудно пошевелить руками. Становится прохладно, тело бьет мелкая дрожь. Последнее, что я вижу в жизни, – плачущее лицо Фокстрота, который, продолжая извиняться, одной рукой гладит меня по лицу, как возлюбленную, а другой шарит по моим карманам, выуживая чеки и деньги, снимает часы и цепочку с медальоном. В медальоне портрет Симки.

КРОТ

Обстоятельства сложились так, как мне нужно. Тянуть дальше, похоже, не имеет смысла. Фокстрот бросает тачку на другой стороне шоссе, у старой свинофермы, а я слежу за Пулей уже достаточно долго и знаю, что там он сливает своим торчкам стафф. Его маленький личный гешефт.

Если мне чего-то и не хотелось делать, так это того, чем я собираюсь заняться сейчас. Для смелости, а по правде – чтобы оттянуть время, я выкуриваю три сигареты кряду, пока меня не начинает разрывать сухой кашель, доходящий до тошноты.

Когда я достаю четвертую и кручу ее в руках, ощущая легкий хруст резаного табака подушечками пальцев, я вижу, как из клуба выходит Фокстрот. У меня остается не так много времени.

Я должен перешагнуть через себя.

Денис пьет на результат – это становится понятным по взгляду, которым он буравит толстое стекло бутылки дорогого виски. Будь его взгляд еще хоть на микрон тяжелее – и стекло бы оплавилось.

Не говоря ни слова, я достаю из бара еще один ­бокал, ополаскиваю его минеральной водой и ставлю перед Денисом. Мы чокаемся, и я наслаждаюсь вкусом виски, катая жидкость во рту. Чуть горят десны.