Глава 13

Целую неделю я провалялся в кровати, находясь в собственном заточении.

- Если я ей дорог, - думал я про Эльвину, - то пусть поскучает, Борис не очень-то интересный собеседник.

Мысли о девушке не оставляли меня, и я думал о ней с обидой. Не успел появиться другой, как она уже забыла обо мне. Понятно! Он молодой, красивый. Как можно в него не влюбиться? Все вы, женщины, такие! Но потом начинал спорить сам с собой. Почему я упрекаю её? Ведь она же не говорила мне о своих чувствах, не клялась в верности… Что за чушь лезет в мою больную голову?

Если б только знал я тогда, как я ошибался, лишив себя радости видеть очаровательную девушку, любоваться ею, слышать её голос и смех.

А Борис, довольный моим затворничеством, каждое утро прихорашивался перед маленьким зеркальцем, приглаживал непокорные кудри мокрой рукой и бежал в сад.

В последнее время он совсем перестал меня замечать. Не говорит, не обращается ко мне, не смотрит на меня, будто я в чём-то провинился перед ним. Это было крайне не вежливо с его стороны.

- Я ушёл с твоей дороги, - с раздражением думал я о Борисе. - Что же ты дуешься на меня, чурбан ты неотёсанный?

Выяснять с ним отношения я не собирался. Не хочет общаться – не надо. А мой соперник между тем приходил из сада какой-то взбудораженный и, не раздеваясь, бросался на постель. Исподволь наблюдая за Борисом, я радовался, не всё так гладко между ними.

В конце недели меня отправили на операционный стол. На какое-то время чувства мои притупились. На смену ревности пришло какое-то тупое безразличие. Одна мысль точила меня: «Только бы выжить! И тогда всё наладится!»

Операция была очень тяжелая: удалили простреленное на войне лёгкое. Во время операции, как я потом узнал, у меня была остановка сердца, и врачи еле спасли меня. Несколько дней в беспамятстве я находился в реанимации, пока не пришёл в себя.

- Неужели жив?! – пришла мне в голову первая мысль, когда я очнулся.

И странно, что особой радости я не почувствовал. Перед глазами - сплошной туман. Хотелось только спать и ничего более. Слаб я был очень тогда. Дней десять я лежал в одиночной палате, и ко мне никого не пускали. Форточка была открыта, и почти у самого окна я услыхал тоскливое девичье пение. Она была рядом, моя Эльвина. И вдруг во мне и вокруг меня всё ожило. Притупились боли в груди, которые сковывали всё моё тело и не давали пошевелиться. Перестало ломить голову, а сердце встрепенулось и забилось от радости. Чувство было такое, будто вылили мне на голову ведро с родниковой водой. Я попытался встать, но тут же повалился на бок от резкой боли в груди:

- Что же ты делаешь, касатик? – испуганно закричала тётя Глаша, которая почему-то оказалась рядом. - Только залатали, а ты уж взбрыкивать надумал.

Странно, что старушка дежурила возле меня целую ночь, а я её не видел. Она посмотрела в окно и, улыбаясь, сказала:

- Певунья-то наша третий день, как птичка, поёт возле окна.

- Неужели? А я не слышал, - проговорил я, едва услыхав свой собственный голос.

- До того ли тебе, касатик, было, - покачала она головой. – Врачи тебя с того света вытащили.

Первой посетительницей моей была… как ты думаешь кто? Моя вторая мама – тётя Фрося.

В сереньком платочке, завязанном на затылке, с полной сумкой в руках, она, боясь меня потревожить, осторожно проскользнула в палату.

Я был несказанно рад и удивлён её неожиданному появлению. Доброе морщинистое лицо, мокрое от слёз, склонилось надо мной.

- Как ты, сынок? – спросила тётя Фрося своим певучим голосом и заплакала.

- Хорошо, мама! – растроганно проговорил я охрипшим голосом и поцеловал её сухую, огрубевшую от работы, руку.

Старушка немного посидела, рассказала сельские новости и, погладив меня по голове, ушла.

- Главное – ты жив! И будешь жить ещё долго-долго! – сказала тётя Фрося на прощание.

- Спасибо, тётя… мама, - прошептал я в ответ и слабо помахал ей рукой.

После её ухода я ломал голову, как она могла узнать о том, что мне сделали операцию. И, вдруг осенило. Это, конечно, она, Эльвина. Только она одна знала адрес тёти Фроси.